Книга «Воспоминания и рассуждения» Ступненкова В. А. Санкт-Петербург

Поживает на территории округа Морской, на Новосмоленской набережной.

Ниже прилагаем книгу В.А. Ступненкова, которая является не только рассказом о жизни одной отдельно взятой семьи, но и документальным свидетельством истории нашего государства.

 

Книга «Воспоминания и рассуждения» Ступненкова В. А. Санкт-Петербург, 2012 г.

 

Семейная хроника
Детство и юность

Введение

Не знаю, что заставило меня сесть за компьютер, и попытаться перенести на бумагу, воспоминания, и о том тяжелом и страшном времени, и событиях, как мне они теперь кажутся, очень далёкими, Эти воспоминания с каждым днём, всё чаще, всё сильнее и яснее, всплывают в моём сознании. Вероятно, человеку с возрастом свойственно, а может быть и необходимо, возвращаться к прожитым годам и бережно хранить воспоминания о них в своей памяти, и всё, что было с ними связано. Это, наверное, потребность души, всех пожилых людей, высказаться, и в первую очередь для самого себя, анализировать запомнившие события, и свои действия в них. Вспоминая прожитые дни и года, ты, как будто возвращаешься в девство и юность, и снова чувствуешь себя молодым.
А может быть, я стал писать ещё и потому, что в 1990 году, всех проживающих в Ленинграде во время блокады, наградили знаком «Житель блокадного Ленинграда». А позднее прировняли блокадников к ветеранам Великой Отечественной войны и наградили медалью в честь пятидесятилетия победы над фашисткой Германией. Руководство страной, администрация города стали в праздничные дни полного снятия блокады и в день Победы, поздравлять всех переживших страшную блокаду, на равне с участниками боевых действий. В тресте ГРИИ, где я работал, собирались бывшие блокадники за праздничным столом. Все делились своими воспоминаниями. Вероятно, поэтому с новой силой стали возникать в сознании многие эпизоды из жизни в осаждённом городе и в эвакуации, которые казались уже забытыми. И, наверное, потому, что я остался один, из нашей семьи, переживший эти тяжелые дни блокады. Я еще, что-то помню и могу рассказать, хотя и не так много, о наших корнях, о жизни близких родственниках, и о суровом периоде жизни нашей семьи.
На долю маминых родителей и родственников выпало тяжелое испытание первой мировой войной, революцией, гражданской войной, коллективизацией, репрессией и, наконец, второй мировой войной. Многие из них, столкнулись с разрухой, голодом, нищетой и несправедливостью.
А мы, мама, Женя и я, пережили в Ленинграде самую тяжелую и страшную, самую голодную и холодную зиму 1941-1942 годов. На женские плечи нашей мамы свалилась тяжелая ноша в блокадные, да и последующие послевоенные годы. Во время блокады мы потеряли наших близких родственников, испытали голод и холод, беспрерывные обстрелы и бомбёжки. Нам с Женей весной и летом в 1942 году пришлось, будучи детьми, хоть и немного, но работать в совхозе, чтобы как-то помочь, матери, которая выбивалась из последних сил. Спасительная эвакуация оказалась тяжелой и опасной дорогой через Ладожское озеро. Мы вторично пережили голод в городе Верхней Салде. В эвакуации было время, когда уже нечего было продать, из тех вещей, что были взяты из Ленинграда, для того, что бы купить какую нибудь еду. В тридцать три года мама осталась одна с двумя детьми в осаждённом городе. А потом, когда мама привезла из детского дома Гену, нас стало трое. На её хрупкие плечи свалился такой тяжелый груз, который не под силу вынести даже мужчине. Но она изо всех сил старалась, в этих невероятно тяжелых условиях, где-то подзаработать, или продать какие-то вещи, для того, что бы купить продукты, и накормить нас. А так же она своим примером, показывала всем нам мужество и стойкость перенесения всех невзгод, выпавших на её и нашу долю. Как у неё, наверное, сжималось сердце, когда мы почти беспрерывно плача просили её: «мама дай нам что ни будь поесть, мы очень хотим есть». И откуда у неё только брались силы и воля; что бы выжить самой и не дать умереть нам. Что бы всё это понять, как ей было тяжело, наверное, нужно лично пережить такие же тяжелые времена. Это можно и нужно назвать не иначе, как материнским подвигом. Этого нам, оставшимся живыми никогда нельзя забывать. И она, этот материнский долг выполнила с честью — мы выжили. А всем её потомкам, родившимся после войны, надо знать, что они смогли появиться на свет, только благодаря мужеству их бабушки, прабабушки и т. д. Вот и сейчас, когда я пишу эти строки, невольно наворачиваются слёзы. Слёзы счастья, что мы выжили, слёзы благодарности матери, которая так много для нас сделала. Когда я слушаю военную музыку, или смотрю военные фильмы, или читаю стихи про войну, что-то вдруг в груди переворачивается и сжимается, к горлу подкатывается комок, и как-то не произвольно, у меня из глаз выступают слёзы. Наверное, я плакса, поэтому и не могу сдерживать слёзы. Но, можете поверить мне, вспоминать о тех событиях очень грустно и тяжело.
В начале я хотел описать только одни те воспоминания, которые помню сам. Они получились у меня какие-то «сухие», и оторванные от окружающей нас, в то время, жизни и трагических событий, которые происходили на фронте и в городе. Поэтому я счёл нужным и уместным включить в текст некоторые ключевые события на фронте и в городе, которые я не только помню сам, но и почерпнул из современных книг и газет. Ещё я воспользовался записями в записных книжках моей мамы и тёти Жени — маминой сестры, в которых я нашел даты рождения и смерти близких родственников, а так же некоторые их адреса и фамилии. Это помогло мне восстановить некоторые родственные связи и составить, хотя и не полную, родословную. Очень жалею, что я не стал писать эти воспоминания раньше, когда были живы мама, Женя, Гена и многие другие родственники, и что я не настоял раньше, что бы мама рассказала мне всё, что ей известно о наших родных. Они могли бы дополнить и уточнить многие события тех лет.
Сейчас в моей голове вертятся назойливые желания отправиться в путешествия. Первое, это пройти пешком (по лесу, машина не пройдёт) от станции Топорово до деревни Большое Мякишево, пожить там хотя бы одну недельку. (Пока ещё есть, у кого остановиться.) Там сейчас живёт Володя Ильин — наш детский друг. Попутно зайти в село Расторопово, родину моей бабушки, маминой мамы. А так же зайти в деревню Муравино, где последнее время жила семья Ивана Семёновича Москалёва, моего дедушки, маминого отца. Там я никогда не был. Посидеть с удочкой на берегу речки, и половить пескарей, или просто молча посмотреть на воду. Второе, это проехать на поезде по тому маршруту, по которому нас везли в эвакуацию от Ленинграда до города Верхняя Салда. Это помогло бы мне воскресить и, возможно, исправить и дополнить некоторые моменты в моей памяти из жизни в этих местах. Но, чтобы пустится в такие путешествия, мне нужен товарищ, который разделил бы со мной время в пути.
И ещё: теперь я лично знаю многих наших родственников Николая Семёновича, родного брата моего деда Ивана Семёновича, а других представляю только по родственным связям. С некоторыми из них я встречался, и они рассказали много интересного, из жизни их семей и близких родственников. Хотелось бы с ними встречаться чаще.
Я старался записывать события в хронологическом порядке. Некоторые даты событий я помню хорошо, или они имеют документальное подтверждение. Это папина трудовая книжка, мамины записи и, безусловно, книги о блокаде и войне. Но есть такие события, о времени свершения, которых, можно говорить только приблизительно, или вообще невозможно установить. Время этих событий записано приблизительно.
Мои воспоминания не предусмотрены для широкого круга читателей. Я буду очень рад и благодарен моим ближайшим родственникам, которые прочтут мои воспоминания и выскажут свои замечания. Их я, безусловно, учту. Меня интересуют родственные связи, дни рождения, а кого уже нет — даты смерти, а так же где они проживали, чем занимались. А так же я надеюсь, что живущие будут хранить эти записи для моих и своих потомков.
В этих записях я постарался составить родственные связи. По материнской линии, они мне более известны, начиная от прадедушки и прабабушки. Но в них не достаёт многих звеньев, поэтому родословная получилась неполная. По отцовской линии, родословную можно составить только от его мамы. Об его отце и о прошлом его матери вообще много неизвестного и неясного.
Я хотел закончить воспоминание днём Победы, и началом лета 1945 года, когда Женя приехал в Ленинград из Красного Холма. Но сейчас думаю, что нужно продолжить их до дня, когда я пошел на работу. И, наверное, это будет правильно, потому, что в этот день закончилась моя юность, а детство закончилось, когда началась война.
Я надеюсь, что многие из тех, кто прочтёт мои воспоминания, поймут, и представят, в каких нечеловеческих, трудных условиях, жили мы, и ваши родственники в первой половине двадцатого века. Не знаю, что у меня получилось, но я старался, поверьте мне. Я пытался ничего не пропустить. И всё же, уже несколько раз вносил дополнения и делал некоторые исправления.
Эти записи не претендуют, хотя я и старался, на литературный стиль. Но об этом лучше судить вам.
Будет ли продолжение? Я ещё не знаю. Как говорится: «поживём, увидим».

1. Корни

 

Что я знаю о своих корнях? Что я знаю о своих близких родственниках, и о своих родителях? Очень не много. Я был тогда ещё меленьким, что бы разговаривал на эту тему с мамой и отцом, с дедушкой и бабушками. И даже позже, из скупых разговоров с моей матерью, нельзя понять, даже приблизительно, кто и кем был мой дед, отец моего отца. А вот бабушку, Екатерину Павловну, мать моего отца, я помню хорошо. Но и здесь вообще ни чего не ясно и не понятно. Кто и кем были её родителями? Где она родилась? Не знаю. О родственниках со стороны матери, то же мало что известно. И всё же я постараюсь составить родословную, хотя в ней будет много недостающих связей. Я начну родословную с отца.
Мой отец, Ступненков Анатолий Павлович, родился в 1904 году в городе Санкт-Петербурге. А вот про его отца можно сказать, что это наша семейная тайна. Которую очень хочется разгадать. Мой отец жил со своей матерью в пятикомнатной квартире на Фурштатской улице во дворе дома № 44 на втором этаже. К большому сожалению, номер квартиры я не запомнил. Однажды, мы, с мамой проходя мимо этого дома, зашли во двор, и она показала мне окна квартиры на втором этаже, где она жила с попой у свекрови после замужества. В этой же квартире появился на свет Женя, их первенец. Мама никогда не видела свёкра, и старалась не рассказывать нам ничего о нём из того, что она знала. Уже после войны, я много раз спрашивал маму про этого деда. Но она всегда отшучивалась: «меньше знаешь, лучше спишь». Было тогда такое время, когда лучше о своих дореволюционных родственниках не знать. Екатерина Павловна тоже не рассказывала нам с Женей ни об отце своего сына, ни о своих родственниках. Да мы тогда был ещё маленькими, что бы интересоваться родословной, да и многого могли бы не понять. И всё же с большей степенью вероятности, можно предположить, что отец моего папы был из богатой семьи, и, скорее всего, был военным.
Мать моего папы, Екатерина Павловна родилась в 1867 году, а умерла она в блокаду 19 января 1942 года. Сколько я помню, она всегда ходила в длинной юбке, почти до пят. Очки она не носила, но, наверное, у неё было плохое зрение, потому, что она всегда просила вдеть нитку в иголку. При этом приговаривала» «у тебя глазки молодые, они всё видят». Вероятнее всего её родина, находилась в Тверской губерне. Предположительно, это деревня Сельцы, Весьегонского района, хотя её домик был в соседней деревне Большое Мякишево. Когда и кто этот домик построил? С каких пор она в нём жила? На каком основании? Это неизвестно. Да и теперь это уже, наверное, никогда не узнать.
Домик действительно был небольшим с одним окном на фасаде, и по одному по бокам. Слева от входа, почти четвертую часть дома занимала русская печь, которая обогревала единственную комнату. Между печкой и стеной всегда стояли: кочерга, ухваты разной величины, на длинных деревянных ручках. У окна стоял стол, а на стене у печки — навесная открытая полка для посуды. Справа, вешалка для одежды, а в углу сундук. Вот и вся мебель. В печке готовили еду, а зимой на ней спали. Вдоль стен — широкие лавки, летом на них тоже можно было спать. Под одной крышей маленькие сени и небольшой двор для дров, а летом, бабушка, в нём ещё держала кур. Этот домик в шестидесятых годах мама продала колхозу. Его разобрали, а из брёвен колхоз построил помещение для насоса, который качал воду из речки в скотный двор.
Немного истории. В Весьегонском уезде с древних времён проживало угро-финское племя весь. В период смутного времени эти края были сильно разорены. После смутного времени, началось заселение пустошей карелами. В 1708 году Весьегонский район был включен в Ингерманландскую губернию ( 1710года получившую название Санкт- Петербургской). После смерти Петра I, этот район входил в состав Новгородской губернии, а в ходе областных преобразований Екатерины II, был переедён в Тверскую губернию.
Впервые деревня Большое Мякишево упоминается переселенцами карелами, как «деревня, что была пустошь» между 1629 и 1647 гг. С 60-х годов 17 века она была в составе дворцовой карельской Растороповской волости. В конце 18-в начале 19 веков попала в крепостную зависимость. В1834 году владельцем деревни был артиллерии капитан Василий Иванович Халютин. От крепостной зависимости в 1861 году крестьяне выходили от помещиков Старковых. До 1817 года относилась к Пятницкому приходу. Поэтому местные жители разговаривали на русском и на карельском языке. Я не помню, что бы бабушка разговаривала на карельском языке, хотя она хорошо понимала разговор и знала некоторые слова
Деревня Большое Мякишево стояла на возвышенности. Деревня была не большая, около тридцати-тридцати пяти дворов. Жителей — около ста человек. Дома стояли в два ряда, образуя широкую улицу, которая плавно спускалась, с юга на север, к реке. За рекой было ещё несколько домиков. Вокруг деревни, куда не посмотришь, возвышенные места заняты пашнями, а низменные — использовались под сенокос. Не широкая и не глубокая речка Ротыня (Ратынь), протекала в «нижнем» конце деревни. Длина её 16 километров. Она несёт свои воды в реку Реню, являясь её правым притоком. Река Реня до 1940 года, впадала реку Мологу, а сейчас — в Рыбинское водохранилище. За рекой по направлению к деревне Лошицы, уже за околицей, у самой дороги и на краю соснового леса, стоял дом, в котором располагался сельсовет. А правее, от сельсовета, через дорогу, на излучине реки, на возвышенности, окруженное большими берёзами, стояло деревянное одноэтажное здание, в котором размещалась школа начальных классов.
Домик бабушки находился в «верхнем» конце деревни, у перекрёстка дорог. В одну сторону дорога шла на запад, через лес и мимо села Расторопово (6км.) к станции Топорово (12км.). В другую сторону дорога шла на восток, а за деревней и ручьём, была развилка, прямо к деревне Сельцы (1км.), и поворот на юго-восток, к деревням Ильницы (3,5км.) и Тимошкино (12км.), и далее к железнодорожной станции и селу Кесьма. От бабушкиного дома, на юг, было ещё несколько домов, три дома по её стороне, и четыре по противоположной. За ними дорога шла к лесу, и далее в деревню Большую Каменку. Дорога с двух сторон была огорожена изгородями, для прогона скота, что бы они ни могли попасть на засеянные поля. Там за полями в лесу и пасли большое колхозное стадо коров. Вместе с этим стадом паслись и коровы и овцы колхозников. Так что рано утром и вечером, гнали большое стадо коров, овец, телят мимо бабушкиного дома, и далее по всей деревне. Вечером мы с ребятами бежали встречать стадо, что бы по впереди идущей корове определить, какая завтра будет погода. Если первой шла красная, то будет «вёдро», то есть хорошая, если чёрная, то будет дождь, а если пёстрая, то будет пасмурно. Иногда, как не странно, эти предсказания оправдывались.
Это всё, что можно сказать о родине, или вернее, о месте, где раньше проживала и работала моя бабушка.
Родственников у бабушки в деревне не было. Скорее всего, она была сиротой. Росла, воспитывалась и работала у людей. Была она малообразованной, но умела писать и читать. Я не знаю, когда она приехала на заработки в Санкт-Петербург. Там работала она, скорее всего, прислугой в богатой семье.
В 1904г. у моей бабушки родился сын — мой отец. Она назвала его — Анатолий. Отчество его Павлович. Значит, отца его звали Павел? Не уверен. Смущает то, что и у бабушки отчество тоже Павловна. Но может быть это просто совпадение? По маминым записям на год смерти бабушке было 75 лет. А отцу в этом же году — 38. Значит, она родила папу, когда ей было 37 лет. Первый ребёнок? Может быть, мама напутала с возрастом бабушки. Теперь и это невозможно уточнить.
До и после революции, как я ранее уже писал, она проживала в пятикомнатной квартире, которая была обставлена богатой мебелью. Кто был хозяином этой квартиры? И какое отношение бабушка имела к нему? Сейчас уже не узнаешь. Странно и то, что у отца не было никаких родных: ни дядек, ни тёток, ни двоюродных братьев, ни сестёр. Хотя в те времена в семьи были многодетными. Правда есть одна фотография, на которой папа снят с красивой женщиной. Кто она? Не знаю. Но мама эту фотографию берегла.
Из обрывочных разговоров, между родителями, можно предположить, что отец папы был военным и хозяином этой квартиры. Но говорить и рассказывать подробно об этом, и тем более указывать в анкетах нерабочее происхождение семьи в то время никто рисковать не хотел. В те времена в один миг могли заподозрить в не лояльности к властям, и, как следствие этого, арестовать и сослать, или даже расстрелять. Поэтому все молчали. У бабушки хранились золотые часы с дарственной гравировкой: «Императрица Мария Федоровна, Москва 10.05.1883г., Пажу Александру Воейкову». Может быть, здесь и кроется ответ на вопрос: кто был хозяином этой квартиры. А может быть это и есть папин отец или его дед? Всё это получается гадание на кофейной гуще. Были у бабушки ещё двое других карманных часов. Одни золотые, или серебряные, я точно не помню, их украли в Верхней Салде, мама тогда очень расстроилась. Другие — простые с чёрным циферблатом и надписью фирмы: Павел Буре.
По линии матери, о её близких родственниках известно намного больше. Маминого деда, то есть моего прадеда, звали Семён, а фамилия — Москалёв (1839 — 19.11.1903гг.); её бабушку, то есть мою прабабушку, звали Василиса (1841 — 29.11.1919гг.), её девичья фамилия мне не известна. Они были потомственные крестьяне. У них было много детей. Но мне известны только двое — Николай и Иван. Один из них и был отцом моей матери — Иван Семёнович. (5.10.1880 — 14.02.1942гг.) О судьбах сыновей и дочек Николая Семёновича и их потомках сейчас я знаю уже много. Среди них есть желающие изучать родственные связи. И мы постараемся объединить наши усилия. Но это отдельная тема, и я не буду её здесь затрагивать. Хотя в дальнейшем, в тексте будут упоминаться дети и внуки Николая Семёновича, с которыми меня сводила судьба.
Когда дети прадеда Семёна и прабабушки Василисы подросли, они вместе с родителями занимались сельским хозяйством, а потом некоторые из них стали и ещё и торговать. В селе Чамерово есть два небольших деревянных двухэтажных дома, бывшие магазины. Нижние этажи занимали магазины с амбарами и кладовыми. На верхних этажах располагались контора и жилые комнаты. Я думал, что это и есть магазины Москалёвых, так как мама, мне, показывая на угловой дом, говорила, что за этим домом в бане она родилась. Роды принимала её бабушка Василиса. Из разговора с Тамарой Николаевной Чумиковой (свояченица Анны Николаевны Вашуковой) я узнал, что магазин Москалёвых были на том месте, где сейчас построено здание аптеки.
А начинали Москалёвы торговлю коробейниками. Закупали оптом различный товар в уездных городах, и продавали его в розницу, разъезжая по деревням.
Мама рассказывала, как однажды зимой, когда её дед возвращался домой на санях с товаром, его в лесу стали преследовать волки. До ближней деревни было ещё далеко. Дорога была хорошо укатанная. Лошади быстро бежали, а, почуяв опасность, понеслись ещё быстрее. Но волки стали догонять. Выручила из беды смекалка деда. У него была куплена бухта верёвки. Дед привязал к одному концу небольшую палочку и распустил бухту. Верёвка волоклась за санями, а палка подпрыгивала и металась из стороны в сторону, поднимая снежную пыль. Вероятно, для волков это было что-то не обычное, они, наверное, не могли понять, что это такое прыгает. Сначала они замедлили бег, потом остановились и не стали дальше преследовать. Скоро дорога вышла из леса, впереди показалась деревня. Страхи остались позади.
А теперь о моём деде, мамином отце, и его семье. Женился Иван Семёнович рано, когда ему было 21 год, а его жене, моей бабушке — 16 лет. Звали её Ирина Яковлевна (1886 — 22.12.1919г.), девичья фамилия ее, предположительно, Шалаева. У них родилось восемь детей: четыре мальчика и четыре девочки. Причём рождались все дети только по чётным годам, и по очереди: мальчик-девочка, мальчик-девочка. Мальчики родились в 1902, 1906, 1910 и 1914 году. А девочки — в 1904, 1908, 1912 и 1918 году. Как звали старших маминых братьев, я не помню. Знаю только, что самого младшего брата звали ¬¬¬¬¬- Григорий Семёнович. Мама рассказывала про него один случай. Ему тогда было около пяти лет. Играя, он упал, зацепившись за скатерть, от этого на столе опрокинулся самовар. Кипяток со стола полился на Гришу, и очень сильно ошпарил часть его тела, руку и ногу. Григорий долго болел. Кожа покрылась пузырями, которые, лопаясь, образовывая открытые и мокрые раны. Над ним колдовала его бабушка Василиса: чем-то смазывала, прикладывала какие то, только ей известные, листья и мази. Раны очень плохо и медленно заживали, но, слава богу, он выжил. К сожалению, о дальнейшей его судьбе мне ничего не известно, как и обо всех остальных маминых братьев. Даже их фотографий, кроме единственной фотографии Григория, не сохранились. Мама рассказывала, что старшие братья были призваны служить в армию, и, скорее всего они пропали в гражданскую войну. Младшая сестра Вера умерла ещё в младенчестве (04.1918 — 19.12.1919г.) А вот три остальные сестры, пережили все невзгоды революции, коллективизации и отечественной войны. Старшую дочь звали Евгения (16.12.1904 — 24.06.1968г.); следующею — Галина — моя мама (17.04.1908г. — 15.05.1981г.); затем Антонина (11.03.1912 — 05.12.1955г.).
Евгения Ивановна вышла замуж за Алексея Фёдоровича Калинина (19.10.1890г.- 21.07.1970г.). У них родились два сына: Юрий (08.04.1927г.- 06.01. 2004), и Игорь 17.07.1929г. До войны они жили в городе Великие Луки. А во время войны и в дальнейшем — в городе Красный Холм, улица Широкая дом № 26.
Галина Ивановна (моя мама) вышла замуж за Анатолия Павловича Ступненкова (1904г.- 17.10.1942г.). У них родились три сына: Евгений (09.09.1929г. — 08.11.1995г.), Валерий (это я) 17.04.1932 г. и Геннадий (15.08.1938г.- 07.04.1980г.). Мы жили в городе Ленинграде.
Антонина Ивановна вышла замуж за Севастьянова Петра Нилыча, у них родился сын Александр 18.11.1946 года. Они жили в городе Саратове, на улице Октябрьской дом № 24. квартира № 2. Мама несколько раз ездила к ним в гости, а последний раз была у них на похоронах сестры. Сейчас о них ничего не известно.
Когда мои родители поженились 1928 г., они жили с бабушкой в её квартире. Как я уже писал, эта квартира была в доме № 44 по Фурштатской улице. В те времена в городе проводилось принудительное уплотнение жилой площади, и бабушке с сыном оставили только две небольшие комнаты. Квартира стала коммунальной.
В 1930г. или в 1931г., по инициативе бабушки, эти комнаты обменяли на одну большую, солнечную комнату на втором этаже на этой же Фурштатской улице только в доме № 40 квартира № 8. Квартира была то же коммунальная, в ней поживали ещё четыре семьи. Комната действительно была большая — сорок два квадратных метра. А высота потолка — 4.5 метра. Два больших, окна выходили на улицу. Комната была очень светлая, солнечная, не то что прежняя в тёмном дворе.
Характер у Екатерины Павловны был тяжёлый: особенно, это стало проявляться, после того, как у нас в комнате поселился после освобождения из тюрьмы Иван Семёнович, мамин отец. Это было примерно в 1935 году. Она часто обзывала его лишенцем, так как он был лишен юридических прав на десять лет. Скорее всего, она была очень ревнивая. Ревновала к сыну. Она считала только себя хозяйкой жилой площади и всей мебели. А мебели у неё было очень много: четыре платяных шкафа, книжный шкаф, письменный и обеденный столы, шесть стульев, буфет, две кровати, трюмо, столик, покрытый зелёным сукном, для игры в карты, ножная швейная машинка, картины и многое другое. Вся мебель была сделана из дуба, а некоторые шкафы — из красного дерева.
Эту комнату разделили шкафами и буфетом на четыре «коморки». При входе в комнату — общая «комната» (столовая и гостиная), в её левом углу от входа была большая изразцовая печь высотой около трёх метров. Прямо у окна, «комнатка» для бабушки. Справа, у второго окна, «комнатка» для родителей. Справа от входа — небольшой закуток для вешалки и вход в детскую. Два больших шкафа не поместились в комнате, и были оставлены в коридоре.
Коридор был большой: длинный и широкий, мы в нем могли кататься на велосипеде. Слева коридора было четыре комнаты, окна которых выходили на улицу. Справа — две комнаты и кухня между ними, окна их выходили во двор. Коридор, начиная от кухни, сужался на половину. В самом конце коридора висела тогда занавеска, если её отодвинуть, попадешь в другую квартиру № 17, основной вход в неё со двора. Когда-то второй этаж занимала какая-то организация, все комнаты выходящие на улицу, были проходными. После революции комнаты сделали жилыми, и получилась большая коммунальная квартира, которая имела, парадный и черный вход. Потом её разделили занавеской на две. После войны шторку заменили деревянной стенкой.
В нашей квартире проживали ещё четыре семьи. Прямо напротив входа в квартиру, две комнаты с окнами, выходящими на улицу, (одна большая, с двумя окнами, и с балконом, другая на половину меньше), занимала семья Эльманых; у них было двое детей: Юра и Тамара — наши ровесники. Отец их был военным медиком. Он погиб летом 1942-м году от разрыва снаряда, на остановке, ожидая трамвай. Комнату с одним окном, между нашей комнатой и Эльманых, занимала женщина с сыном, звали его Олегом, он был ровесником Гены. Дальше — наша комната. Напротив этих комнат, первую комнату от входа в квартиру, занимали две сестры лет по 40-45. К сожалению, их имена я не запомнил. Следующая была кухня. За ней небольшую комнату занимала пожилая женщина, звали её Мария Васильевна, у неё был взрослый сын. Я помню, что он играл, в какой то футбольной команде. Дома бывал очень редко.
Кухня находилась напротив нашего входа в комнату. Два небольших окна кухни выходили во двор. На кухне, справа от входа, была большая плита размером 2 на 1 метр. Слева у стены, раковина. А по свободным стенкам располагались пять индивидуальных кухонных столика, с полками, по числу семей в квартире. Под окнами были ниши с дверцами, которые использовались, как холодильники. Плиту топили дровами только зимой, да и то когда было холодно. В основном пользовались керосинками, примусами, а позднее, керогазами, установленными на эту плиту. А когда по нашей улице и в доме провели газ, а это случилось в начале пятидесятых годов, плиту разобрали.
Когда строили наш дом, а это было в конце 19-го века, воду брали на улице из водопроводной колонки, и туалет был во дворе. А когда в квартиру провели водопровод, место для туалета отгородили в коридоре. Зачем я так подробно рассказываю об этой квартире? Потому, что вспоминается детство, и юность. В этой квартире я прожил более двадцати лет. Здесь было всё: и радости и горе, смерть близких родственников и последняя встреча с отцом.
Мой отец, Анатолий Павлович, получил только начальное образование. До поступления работать в трампарк, у него уже был рабочий стаж: пять лет одиннадцать месяцев, двадцать семь дней, и ещё четыре года со слов. Так записано в его трудовой книжке. В 1928 году 18 апреля его приняли работать в трамвайный парк им. Коняшина на должность вагоновожатого. Так что на момент поступления работать в трампарк, у него уже был стаж работы десять лет. А ему в это время было всего 24 года. Значит, папа начал работать в 1918 году, когда ему было 14 лет. И в 18 лет уже имел специальность слесаря. В 1938 году он был переведён приёмщиком вагонов. А через два года он стал работать вагоновожатым на пассажирских маршрутах. Что заставило папу рано пойти работать? Нужда? Голод? Но у бабушки было, что продать. Или она не могла этого сделать, так как думала, что вернуться хозяева. А может быть просто, учитывая не стабильную ситуацию, старалась показать пролетарское происхождение. Трудно сейчас сказать.
Каким был мой отец? Что я запомнил, и что ещё могу рассказать об отце. Он был жизнерадостным, весёлым, большим, сильным, добрым и конечно красивым. Очень увлекался фотографией — у него был фотоаппарат «Фотокор». Любил кататься на коньках и на лыжах. Хорошо помню, беговые коньки с длинными лезвиями с ботинками, (их мы называли бегаши) и так же беговые лыжи, узкие и длинные (около двух метров). После войны мы с Женей на них ещё катались. Было у него курковоё двуствольное ружьё. Он любил ходить на охоту, и всегда, приносил какой нибудь трофей. А однажды он принёс с охоты большую рыбину — это была форель.
Что я помню об отце? Немного. В памяти сохранилось только несколько эпизодов, когда мы были вместе.
Он курил папиросы «казбек», в картонных пачках, но чаще сам набивал папиросы. Для этого у него было такое приспособление, в виде трубочки на петлях. Он покупал пустые мундштуки (гильзы) для папирос, и табак Золотое Руно в пачках. Раскрывал трубочку по всей длине, в неё укладывал табак, и её закрывал. Это похоже на то, как делают самокрутки. Затем на один конец этой трубочки осторожно надевал мундштук, а через второй — специальной металлической палочкой, уплотняя табак, проталкивал в гильзу. Получалась папироска, как фабричная. Иногда он разрешал нам делать папиросы, но потом, незаметно, переделывал их. Так как у нас получалась не плотная набивка.
Любили мы смотреть, как отец приготовлялся к охоте. Особенно интересно было наблюдать, как он делал патроны. Вначале он забивал молотком капсюль в гильзу, потом, в гильзу насыпал, отмеренный специальной меркой, порох, на верх клал картонный пыж, затем насыпал, предварительно взвешенную на специальных весах, дробь, и вновь укладывал картонный и войлочный пыжи. На последний пыж в латунных гильзах наливал расплавленный воск. А картонные гильзы, закручивал специальной закруткой. Ручку на закрутке папа выстрогал сам, в виде руки сжимающий кулак и показывающий фигу.
Помню, как он катал нас с Женей на трамвае 25-го маршрута. Тогда этот маршрут проходил от Благодатной улицы до кинотеатра Гигант. По телефону отец сообщал нам время, когда он будет проезжать около угла улиц. Восстания (Знаменская) и Салтыкова-Щедрина (Кирочной). Мы приходили к назначенному времени, и ждали, когда папа подъедет к месту встречи. Он был вагоновожатым трамвая, который в народе называли «американка». Это два длинных красного цвета вагона, в каждом по три двери, которые открывались вожатым автоматически. Отец останавливал трамвай у назначенного места, открывал переднюю дверь, мы быстро входили в салон вагона, и катались от кольца до кольца по несколько раз.
Однажды, возвращаясь с прогулки по Летнему саду, на улице Пестеля во дворе дома № 13, папа купил большой арбуз. Я попросил папу дать его мне подержать. Но он был такой тяжелый, что я его не удержал. И если бы папа вовремя не подхватил его, по арбуз наверняка разбился бы. Я и сейчас помню то место, где тогда находился тот ларёк, в котором тогда папа купил арбуз.
Запомнилась поездка в Удельный парк с мамой, папой и Геной. Не помню, почему с нами не было Жени. Вероятно, Женя был в школе. Там папа сфотографировал одного меня, и Гену, который стоял на большом пне. А потом мне доверили сфотографировать родителей. Мама села на том же пень, на котором только что стоял Гена, а папа встал рядом, положив руку на её плечо. Вернее я не фотографировал, а только нажал на рычаг затвора фотоаппарата, который был установлен на штативе. Резкость и выдержку папа поставил сам, и открыл фотопластинку. Оставалось только нажать на рычаг. Что я и сделал. Правда, снимок получился плохой, видимо у меня дрожала рука, и я немного дёрнул фотоаппарат.
Наверное, это было в 1939-ом году, когда мы ездили всей семьёй, в Петергоф. Туда шли на теплоходе, а обратно ехали на электричке. В парке было очень красиво. Запомнилось большое количество скульптур и фонтанов. Особенно понравились нам детям фонтаны-шутихи. Один из них — фонтан «грибок». Высота его два — два с половиной метра. Как только ребята или взрослые входили под грибок, вдруг со шляпки его начинают течь плотной стеной струи воды, так, что под шляпку войти, или выйти оттуда, не замочив одежду, невозможно. Другой фонтан — это площадка два на два метра выложенная булыжниками. Как только ребята заходили на эту площадку, по краям её начинают бить из земли струи воды. Детям говорят, что это они включили воду, наступив на какой-то камушек. И они, веря этому, начинают искать этот камушек, который якобы включает воду. На самом деле включает воду сидящий рядом работник парка. Но дети об этом не знают.
В парке папа тоже фотографировал нас несколько раз, но сохранилась только одна групповая фотография. На обороте этой фотографии подписано рукой мамы: Мама, крестная (А. Н. Вашукова), Женя, Валя (это я), тётя Валя (дочь бабы Сани) с сыном Борей. На фотокарточке лицо тёти Вали находится в тени, Поэтому утверждать, что там стоит женщина, я не могу. Меня смущает, что рукава кофточки закатаны так, как это делают мужчины. Может, я ошибаюсь? Но очень хотелось бы иметь ещё одну фотографию отца.
Первого мая 1941г., отец взял меня и Женю на демонстрацию. Погода была тёплая и солнечная. До сборного пункта у трамвайного парка Коняшина, где папа работал, мы доехали на трамвае. У здания уже было много народа, многие пришли с детьми. Когда подошло время, все построились в колонну, подняли портреты, на них руководители партии и города, развернули транспаранты. Знаменосец, со знаменем трампарка, встал во главе колонны, впереди его оркестр. Дали команду двигаться. Заиграла музыка. Все не спеша, тронулись в путь. Всю дорогу к площади мы шли пешком в рядах демонстрантов. Наш путь проходил: по Международному (Московскому) проспекту, мимо Исаакиевского собора, Адмиралтейской улице к площади Урицкого (Дворцовой). Под музыку все пели песни, а на вынужденных остановках ещё и танцевали. Мы с Женей держали за нитки шарики, и ещё в руках у нас были маленькие флажки. На площади прошли мимо трибуны, на которой стояли руководители города. Папа по очереди поднимал то меня, то Женю, чтобы мы могли, кого ни будь из них увидеть. Пройдя площадь, все стали расходится по домам. До дома мы тоже шли пешком. У летнего сада какие-то хулиганы выстрелили из рогатки по нашим шарикам, они громко хлопнули. Было очень обидно, что мы не донесли их до дома, и не показали их маме, бабушке и дедушке. Конечно, мы устали, после такой длительной прогулки, но были очень довольны.
Каждый год родители устраивали новогоднюю ёлку. Они наряжали её поздно вечером, когда мы уже спали. А утром у нас было много радости, когда нам говорили, что это дед Мороз принёс нам ёлку. И мы, конечно, этому верили. А когда подросли, и узнали, что ёлку приноси не дед Мороз, а папа, поняли, что это был обман, но не стали обижаться на родителей. Теперь украшать ёлку мы стали вместе с родителями. Стеклянных шариков было всего несколько штук. В основном вешали на ёлку картонные игрушки: зверей, птичек, домики, и конечно у ёлки ставили большого деда Мороза, которого мама сама сделала из ваты. Ещё вешали на ветки конфеты в фантиках и мандарины. Из цветной бумаги сами вырезали и клеили флажки, а из бумажных и цветных ленточек делали длинные цепи, которые развешивались по всей комнате. Из белой бумаги вырезали разные снежинки. Их наклеивали на стёкла окон. На ветки ёлки клали ватные «снежинки». Конфеты, которые висели на ветках, нас очень соблазняли, Когда в комнате никого не было, мы с Женей вынимали из фантика конфету, оставляя висеть один фантик. Родители не сразу обнаруживали пропажу, поэтому нас за это и не наказывали.
Однажды, когда мне было лет шесть-семь, у меня заболело ухо. Поднялась высокая температура, выше сорока градусов. А когда мене стало совсем плохо, родители вызвали скорую и меня отвезли в детскую больницу им. Ю.А. Раухфуса на Лиговском проспекте, дом № 8. Не помню, сколько дней я там пролежал. Каждый день мне ставили тёплые компрессы и делали уколы, которых я очень боялся. Я провалялся на койке несколько дней, боль прошла. В палате делать было не чего. Было скучно и поэтому мне очень хотелось скорее поехать домой. Когда за мной приехала мама, я был этому рад и обрадовался, что мне больше не будут делать уколы.
А ещё я помню как, однажды, у меня расшатался передний молочный зуб. Мне было очень больно, до него нельзя было, даже дотронутся. Тогда папа предложил мне пойти в поликлинику или вытащить его руками, я испугался и отказался. Мама уговорила меня привязать к зубу нитку, и, что бы я сам за неё дернул. Нитку осторожно привязали, но я никак не решался за неё дёрнуть, так как было больно, и никому не позволял это сделать. А ещё мама надумала, привязать другой конец нитки к кровати, что бы я не ходил по комнате с ниткой во рту. Что и было папой выполнено. Время шло, а я всё стоял привязанный ниткой к кровати. Когда настало время обедать, все сели за стол, позвали меня, а я не могу отойти от кровати — нитка была короткая. Они все расхваливали обед и дружно смеялись надо мной. А я упорно стоял у кровати, с жадностью смотрел на них, как они с аппетитом едят, и сглатывал слюнки. Мне тоже хотелось, есть, но я не мог отойти от кровати. И ни как не мог решиться дёрнуть за нитку. Когда все поели, мама пошла на кухню, мыть посуду. На меня никто не стал обращать внимание. Время приближалось к вечеру, я всё ещё стоял привязанный к кровати. Ноги устали, и я переступал с ноги на ногу. И тут случилось то, ради чего нитка привязывалась к зубу. Я засмотрелся на Женю, играющего конструктором, и отвлёкся от зубной проблемы. В этот момент, случайно, рукой задел проклятую нитку, которая долго удерживала меня у кровати. Ниточка натянулась и дернула зуб. Он вылетел так неожиданно и быстро, что я не почувствовал никакой боли, только, от неожиданности, охнул. Все повернулись в мою сторону, и, поняв в чём дело, громко засмеялись надо мной. Сначала я хотел заплакать, но поглядев на них, засмеялся вместе с ними.
Моя мама родилась в селе Чамерово, где у деда Семёна был магазин. Как мне рассказывала мама, роды принимала бабка Василиса в бане, за двухэтажным магазином, который стоит на углу улиц, у церкви. А в паспорте мамы, место рождения, записано — деревня Муравино, где её отец и мать жили с детьми постоянно. У них был хороший дом. Было несколько десятин земли, которая использовалась под пашню и сенокос. Перед самой революцией дед купил ещё десять десятин леса. Держали восемь коров, свиноматку, кур и гусей. Были две лошади: одна рабочая, другая на выезд, её звали Милка. И конечно имелся инвентарь для ведения сельского хозяйства: плуг, борона, сеялка, окучник, сенокосилка, а также, телега и дровни. Милку запрягали зимой в лёгкие сани, а летом — в дрожки или тарантас. Мамин отец был крепким середняком. Справлялся своими силами, а когда подросли дети, то и они стали ему хорошими помощниками.
Я уже говорил, как дед начинал самостоятельное дело, как бы сейчас сказали, с малого бизнеса. Он, будучи ещё холостым, ходил с отцом по деревням, продавали всякую мелочь, которую закупали они оптом в городе. То есть, были коробейниками. Потом, когда мамин отец женился, при помощи отца и братьев построил дом, завёл хозяйство. Около дома был небольшой фруктовый и ягодный сад. Работы в поле и по дому всегда очень много, поэтому родителям помогали подрастающие дети. В лесу собирали грибы и ягоды. Землянику и чернику ели с молоком, а бруснику и клюкву заготавливали на зиму, замачивая их в бочках.
Мама рассказывала, как они всей семьёй ездили заготавливать на зиму грибы, которые шли на засолку. Для этого запрягали лошадь, в телегу клали бочки, корзины и котелки, и ехали в лес. Там несколько дней жили. Еду готовили на костре. Спали кто в шалаше, а кто в телеге. Брали с собой конечно и ребятишек. Для ребят это была увлекательная прогулка. Обычно останавливались у речки. Кто был постарше, ходили собирать грибы, а остальные — их чистили и мыли. Отобранные для соления грибы. укладывали в большие корзины. Эти корзины заполненные грибами, топили в речке, для того, что бы они вымачивались там дня два-три. После этого вынимали их из воды и перекладывали в бочки, укладывая рядами с укропом и листьями чёрной смородины, и посыпали солью.
Жили они дружно. Все были сыты и одеты.
Первая беда в дом Ивана Семёновича нагрянула в конце 1919года. В ноябре умирает мать Ивана Семёновича — мамина бабушка — Василиса, а через месяц — младшая его дочь Вера — мамина сестра, а ещё через два дня — жена Ирина Яковлевна — мамина мать. Ирине Яковлевне было тогда всего тридцать три года. Так дед остался один с семью детьми: старшему было семнадцать лет, а младшему — пять. Три года он справлялся при помощи старших детей с большим хозяйством, постепенно сокращая его.
Добрые люди сосватали его с вдовой, у которой, от первого брака, были две дочери. Они стали жить в гражданском браке. Мы её звали — баба Саня. Отчество и фамилию её, я, к сожалению, не помню. Старшую дочь бабы Сани, звали Валентиной, а вот имя младшей не знаю.
Когда началась коллективизация и раскулачивание зажиточных хозяйств, всё имущество Ивана Семёновича забрали и передали в колхоз: землю, лес, коров, лошадь (кобылу — Милку ещё раньше забрали красноармейцы), и весь сельскохозяйственный инвентарь, а деда, то есть Ивана Семёновича, арестовали. Его поместили в Весьегонскую тюрьму. Сколько, но там просидел, я не знаю. От каторги и ссылки его спасло то, что в Весьегонский исполнительный уездный комитет стали поступать коллективные письма от многих жителей некоторых деревень, где его хорошо знали. В этих письмах его охарактеризовали, как порядочного и честного, гражданина и крестьянина-труженика, который не эксплуатировал чужой труд, а так же просили освободить его. Несколько лет он всё же просидел в тюрьме, а когда его выпустили, то по суду был лишен гражданских прав на десять лет. Вернулся он подавленным, измученным, постаревшим, похудевшим и больным человеком.
С какого времени дед стал жить с нами, в Ленинграде, я не помню. Запомнилось только, что он работал вахтёром, в каком-то учреждении на улице Герцена (Большая Морская). Иногда, я и Женя, приходили к нему на работу. Рабочее место его было в небольшой комнатке, рядом с лестницей, которая вела на второй этаж. Увидев нас, он весь преображался, его глаза светились радостью. А проходившим мимо знакомым сотрудникам с гордостью говорил: «это мои внуки». Нам обязательно предлагал попить чайку. Мы садились в этой тесной комнатке и наблюдали, как он хозяйничает. А он не спеша, включал электрический чайник. Засыпал чай в небольшой заварной чайничек и заливал кипятком. Затем покрывал его, на некоторое время, салфеткой. Из тумбочки доставал чашки и сахарницу с кусковым сахаром, и щипчики для его раскалывания. На блюдечко выкладывал пряники или сухарики. Вот так, мы сидели, пили чай и рассказывали ему, как провели день, про уроки и школу. Он внимательно слушал, иногда спрашивал, какое ни буть правило, или просил рассказать стихотворение.
Да и дома он часто пил чай, это был его любимый напиток. Причем пил он очень крепкий чай, и только с колотым сахаром в прикуску. Особенно он любил пить чай, когда на столе шумел самовар. В стене сбоку нашей печки, где проходил дымоход, было сделано отверстие с крышкой, для самоварной трубы. Чаепитие для него было приятное времяпровождение. Дед садился поближе к окну, надевал очки, раскрывал газету или книгу, (любил читать), клал в рот небольшой кусочек сахара, и маленькими, редкими глотками пил чай из стакана с подстаканником. Бутерброды нарезал маленькими кусочками. Он и нас учил не оставлять кусаные куски, а отрезать столько, сколько могли бы съесть. Сколько я его помню, он никогда не пил спиртное, не курил, не ругался, особенно матерно, и никогда не упоминал в разговорах чёрта. Единственным ругательством его было не понятное сочетание, каких то слов и букв: «ух ты ёколомене». А когда мы сильно, что ни будь, набедакурим, он нас наказывал, беря двумя пальцами за волосы на загривке, и дёргал их кверху. Это было очень больно, но и очень поучительно. Родители нас тоже наказывали за шалость, ставя лицом в угол. А если сильно нашалим, то ставили ещё и на колени. Только один раз отец наказал нас ремнём. И за дело. Мы с Женей были одни в комнате, и сидели на подоконнике. Женя говорил матерные слова, а я повторял их. Мы были так увлечены этим, что не заметили, как отец вошел в комнату, и всё услышал. Он очень рассердился. Первому попало ремнём по голой попе Жене. Он извивался, как уж, и кричал, что больше не будет. А отец приговаривал: «нечего учить маленьких плохим словам». Подошла моя очередь принимать наказание. Я покорно подошел к отцу, и опустил штаны. Видимо моя покорность его тронула, или у него пропала злость, но мне попало намного меньше, чем Жене.
Ещё помню, как мне хорошо попало за то, что я поздно пришел с гуляния, а уроки ещё были не сделаны. Обычно гуляли мы в своём дворе или на бульваре напротив дома. В этот день я пошел гулять один, без Жени. Не знаю, что меня занесло в чужую компанию ребят с соседней улицы Салтыкова Шадрина. Мы там играли в футбол во дворе дома №30. Время пролетело не заметно, было уже поздно. Меня родители уже разыскивали, не зная, куда я ушел. Они да же заявили в милицию. За это мне и попало.
Мне очень повезло, что я рос в детстве вместе со старшим братом. Разница в возрасте нам не мешала играть вместе. Наши игры, детские шалости, работы по дому в тяжелые голы войны, и особенно блокадные дни, очень сдружили нас. Разница в возрасте заметна была только в пионерском лагере: разные по возрасту отряды, разные игры. Но всё равно в свободную минуту Женя приходил в мой отряд и следил, что бы меня ни кто не обижал. Как не странно, но наша дружба особенно окрепла в блокадные дни. Мы никогда не ссорились из-за еды. Хотя иногда и спорили, кому достался больший кусочек. В то время у нас была только одна забота — выжить. И одна мечта — скорее бы закончилась проклятая война, и вернулся бы отец с фронта. Да мы были с ним более дружны, чем с Геной. Это не значит, что мы Гену не любили, просто у нас были другие игры, и другие обязанности по дому.

 

2. Детство

 

Предвоенный период жизни, в котором прошло всё моё беззаботное детство, я буду пересказывать из моих личных детских воспоминаний и переживаний, тех или иных событий, которые я пережил и запомнил, а так же со слов моей матери или моих родственников. В предыдущей части, я невольно затронул многие эпизоды из моего детства. Я постараюсь не повторяться. Уточнять, что написано в излагаемых событиях со слов родственников, а что мои личные воспоминания, я не буду.
Родился я в шесть часов десять минут утра (это со слов мамы) 17-го апреля 1932года в городе Ленинграде в родильном отделении военно-медицинской академии на улице Лебедева. Самое интересное то, что в этот же час и день, только 24 года назад, родилась и моя мама. То есть, я родился в день маминого рождения. Такой вот она сделала себе подарок. Родители хотели, так как у них уже был Женя, чтобы родилась девочка, и имя для её было приготовлено — Валя, Валентина. Но их надежды не сбылись, родился мальчик.
Сколько было потрачено времени, на подбор мужского имени для меня, знают только мои родители. Решающую роль в выборе имени сыграло то, что я родился в день рождения мамы. Родители хотели найти такое имя, у которого бы день моих именин совпадал с днём именин, с кем ни будь, из близких родных. И такое имя нашлось в церковной книге именин. Именины Евгения были 20-го ноября, в этот же день были именины Валерия. Так я официально стал Валерием. Но родители, братья и родственники всё равно называли меня — Валей.
1932 год был тяжелым, голодным годом. Продукты в магазинах выдавались по карточкам. Готовую одежду, обувь и мануфактуру можно было приобрести по талонам, но и по ним достать, что-либо было трудно. Выручала бабушкина швейная ножная машинка. Мама умела и любила шить, вязать и вышивать. Из материала старых поношенных вещей, которые она распарывала, в её руках превращались в добротные рубашки, штанишки и даже пальто. Если Жене и покупали новые вещи, то мне приходилось донашивать поношенную или перешитую одежду. Правда вся одежда выглядела, благодаря умению и старанию мамы, даже очень прилично.
Женя родился в роддоме № 6 им. В. Ф. Снегирёва (улица Маяковского дом № 5). А когда ему исполнилось шесть месяцев, родители решили его сфотографировать. Для такого дня мама сшила Жене красивую рубашку — распашонку с короткими рукавами, с вышивкой и отделкой. Фотоателье находилась на проспекте Чернышевского, напротив построенной в 1955 году станции метро «Чернышевская», а тогда на этом месте стояла Козмодемьяновская церковь. Но в этот день фотоателье на проспекте Чернышевского оказалась закрытой. Ехать еще, куда то родители не захотели, и поэтому фотографирование перенесли на следующий день. Вот поэтому в этой рубашке, которая и сейчас хранится у нас, потом фотографировались: я, Гена, наши сыновья, племянники и племянницы именно в шесть месяцев и один день.
Когда мне, было, пять лет, в этом же фотоателье мы фотографировались с Женей и бабушкой втроём, а потом ещё вдвоём с Женей у чучела собаки, которая была с меня ростом. Женя побоялся подходить к собаке, а я смело взял её за ухо. За смелость фотограф и бабушка меня похвалили. Не знаю почему, но у нас не сохранились профессиональных фотографий с родителями. Скорее всего, они затерялись во время эвакуации.
С детства мы мечтали стать лётчиками. В это время была популярная песня о самолётах и лётчиках: «всё выше и выше и выше стремиться полёт наших птиц»… Игры во дворе и на улице были, в основном, связаны с войной. Были у нас и «мирные» игры. Такие игры как: футбол, лапта, прятки, пятнашки, городки, штандер, классики, ножечки и другие. Играли в основном во дворе и на бульваре. Потом мы хотели быть просто военными. Этой мечте способствовали кинофильмы, которые всегда заканчивались нашими победами и сопровождались героическими песнями. «Непобедимая, и легендарная, красная армия всех сильней». Самые близкие к дому и любимые кинотеатры были: «Спартак» на улице Салтыкова Щедрина, который располагался в бывшей лютеранской церкви Святой Анны, и «Ударник» на улице Восстания угол Виленского переулка. Многое кинотеатры, находились на Невском проспекте. Это «Нева», «Колизей», «Новости Дня», «Аврора», «Титан», Баррикада». И недалеко от Невского — «Молодёжный», «Колос» и «Рот-фронт» (Родина). Но в эти кинотеатры мы ходили в основном с родителями.
Наш двор, в котором мы проводили большую часть времени, был довольно большой. Условно его можно разделить на две части, разделённые четырёхэтажным флигелем. Слева, как входишь через арку во двор, была зона отдыха. Там росли молодые деревья, стояли скамейки, образуя небольшой садик. Он примыкал к забору, который отделял его от территории хлебозавода, построенного в 1937 году. Между нашим домом и зданием хлебозавода, была щель, шириною сантиметров пятьдесят, которой мы пользовались во время игр, и когда нам нужно было быстро попасть со двора на улицу, или, наоборот, с улицы во двор. Правее от арки, находилось одноэтажное здание бывшей конюшни. В наше время там был автомобильный гараж. Слева гаража к стене была пристроена деревянная лестница, по которой можно попасть на его чердаке. Раньше там хранили сено для лошадей, а потом приспособили его для хранения жильцам дров, отгородив досками небольшие места. Было и у нас там небольшое место для дров. Если идти от арки прямо, то между гаражом и флигелем, попадаешь в хозяйственную зону, здесь была бетонная помойка с тяжелой, железной крышкой. Что бы легче поднимать её, был устроен противовес. Трос был пропущен через блок: один конец его привязан к ручке крышки, а на втором висел тяжелый груз. Рядом находился туалет, то же бетонный, на два места, а в полу просто дырки. В наше время он использовался как общественный. На стене арки нашего дома, справой стороны ближе к улице, была прикреплена эмалированная табличка с надписью: «ближайший туалет во дворе».
Дом, в котором мы жили, с улицы имел три этажа, а со двора — четыре. Построен он был в 1886 году. Вход в нашу квартиру осуществлялся с улицы через парадный вход. Когда входишь, сразу попадаешь в большое помещение с высоким потолком, шириною метров пять и длинною метров шесть. Вероятно, раньше оно служило прихожей. Первое, что бросается тебе в глаза, это год постройки здания. Он выложен у входа на полу из мелких отполированных плиточек. Справа в стене был встроенный камин, но его никогда в наше время не топили. Слева в углу был большой деревянный ящик с крышкой, Сделанный из не струганных досок. Это был домовой водомер. Ящик был полностью засыпан опилками для утеплёния водомера.
Проходишь дальше, поднимаясь на две ступени вверх, и попадаешь на неширокую площадку: левее вход в комнату (бывшая дворницкая, потом некоторое время её занимало домоуправление), правее лестница. Два марша до второго этажа (нашей квартиры), и ещё два — до квартиры № 9 на третьем этаже. На каждой площадке по одной квартире из шести комнат и кухни.
Наша улица Петра Лаврова (Фурштатская) очень красивая. По середине улицы широкий бульвар с пешеходной дорожкой по середине, и скамейками для отдыха. Слева и справа от дорожки газоны, на них в один ряд посажены деревья — вязы, а по краю газонов, ближе к дороге, ряд кустов. Две проезжие части улицы, тогда ещё они были мощённые булыжником, с односторонним движением. А вдоль домов тротуары были выложенные, в то время, плитами из известняка, размером 0,7 Х 0,7 метра. Около нашего дома, вдоль края тротуара, росли три больших вяза, ветви одного из них немного заслоняли одно наше окно. Сейчас их нет, спилили.
Однажды, когда мне, было, пять или шесть лет, мы с Женей гуляли на бульваре. Я ел печение, которое захватил с собой, торопясь на улицу. В это время, от школы к нашему дому поворачивала машина (полуторка). Не знаю зачем, но я бросил недоеденный кусочек печенья в машину, и попал в стекло машины. Машина остановилась, из неё выскочил рассерженный шофер, и стал меня ругать, что якобы я разбил камнем стекло. Он схватил меня за руку, и потащил к машине, проговаривая: «сейчас отвезу в милицию». Я заревел, и стал вырываться. Женя увидел это, бросился ко мне на помощь. Наконец с помощью Жени нам удалось освободить мою руку, и мы убежали во двор. Так Женя меня выручил.
Первого сентября 1937 года Женя пошел в первый класс. Вероятно, мама работала, потому, что меня зимой стали, водили в детский сад. Он находился на Чайковской улице (Сергеевской) дом № 38, угол проспекта Чернышевского (Воскресенского). На обед нам наливали в столовую ложку рыбьего жира. Я очень не любил его пить. И вот однажды, что бы рыбий жир ни пить, я вылил его в суп, который от этого стал настолько противным, что не возможно было, его есть. Я отодвинул тарелку в сторону, но воспитатели заметили это и заставили меня, его съесть. Я ел его, со слезами.
В начале ноября, праздничный для всей страны день, нашу группу сфотографировали на фоне огромного, во всю стену, портрета Иосифа Виссарионовича Сталина. Все дети были одеты в разные национальные костюмы союзных республик. Фотография была черно-белая, но всё равно Сталин на неё выглядел, как живой. Многие ребята подняли правую руку к голове, как будто отдавали честь. И я, глядя на них, то же приложил к виску руку, но только почему-то левую. Когда получили карточки, ребята надо мной смеялись, что я приложил левую, а не правую руку. Наверное, я не понимал, что когда смотришь на кого — то, или сам смотришься в зеркало, отражение левой стороны тела будет правой.
Перед самой войной нам с Женей купили коньки-снегурочки. Мы ловко привязывали их к валенкам при помощи верёвочной петли и палочки. Кататься ходили на пруды в Таврическом саду, но чаще катались у дома на дороге по укатанному снегу. Была у нас такая забава: цепляться за машину специальным крючком, сделанным из проволоки. Когда на повороте машина замедляла ход, мы крючком цеплялись за борт, и доезжали до перекрёстка, там отцеплялись, и катились обратно.
На лето нас с Женей стали вывозить к бабушке в деревню Большое Мякишево. Бабушка там жила с ранней весны до поздней осени. Ехали на поезде Москва — Бутырская до станции Топорово. Сейчас такого маршрута нет. 12 километров от станции до нашей деревни добирались на подводе, которую за нами специально присылали, по предварительной договоренности, либо ехали на попутных подводах. От станции дорога проходит среди колхозных полей, мимо деревень, до леса. У начала леса нужно переехать в брод не глубокую речку Чёрную, а дальше по лесной дороге до полей колхоза деревни Большое Мякишево. Выезжая из леса, сразу видишь на пригорке деревню, до неё ещё около километра, остаётся только проехать две низины, и мы у околицы деревни. Дальше дорога пересекает деревню. Что бы попасть в деревню, нужно открыть ворота, они должны быть всегда закрыты, что бы скотина ни могла бы выйти из деревни. Въезжаешь в деревню, и сразу видишь справа на противоположной стороне, бабушкин домик. Он приветливо смотрит одним окном.
В деревне был сельский совет, школа начальных классов, большой скотный двор, конюшня, маслобойня, кузница. На лугах, ближе к лесу, и на полянах в лесу, стояли большие сараи для хранения сена. На двух противоположных стенах такого сарая были сделаны ворота, в одни из них, лошадь с возом сена въезжала в сарай. Воз разгружался налево и направо, и через другие ворота лошадь с телегой выезжала. Когда в эти сараи складывали сухое сено, нам мальчишкам, разрешали забираться наверх, и топтать его, чтобы больше вошло.
Однажды мы ходили с ребятами за грибами. Это громко сказано: за грибами. Просто мы ходили по кустикам, нашим местам, недалеко от деревни. У дороги к станции Топорово, около первой низины, на склоне, росло несколько не больших сосен, здесь мы всегда находили много маслят. Потом пошли к сараю, за которым на пашне были кусты. Так, болтая о какой-то ерунде, мы проходили через сенной сарай. Вдруг сверху раздалось рычание и дикий хохот. Мы в страхе побросали корзины и бросились бежать. А когда около кустов опомнились, оглянулись. На пороге стоял местный парень, намного старше нас, и громко смеялся, радовался, тому, что так здорово нас напугал. Когда поняли, кто так нас напугал, мы успокоились, и то же стали смеяться. А потом пошли за своими корзинками, укладывая в них помятые грибы.
На задворках, ближе к деревне, строились ещё сараи с печками, которые использовались для просушки снопов, и назывались овинами, а так же сараи для обмолота зерна — гумно. Кроме производства сельскохозяйственной продукции, колхозники обязаны были заготавливать дрова и древесный (берёзовый) уголь, и отвозить всё это на сборные пункты у станции.
Председателем колхоза в то время был Михаил Иванович Ильин, (его мы звали просто дядя Миша), а его жену звали тётя Вера. Дом Ильиных располагался напротив нашего дома, через перекрёсток дорог, по диагонали. У них в огороде было много ягодных кустов смородины, несколько яблонь и пять или шесть домиков пчелиных улей. Когда смородина созревала, нам разрешали заходить в сад и есть ягоды. А когда дядя Миша качал мёд, а ещё и тётя Вера пекла в русской печке хлеб, они всегда звал нас. Хлеб пекли круглый, не было ни каких форм. Ещё не остывшую буханку левой рукой прижимали к груди, а правой резали большим ножом толстые ломти. Мне очень нравилось, есть тёплый хлеб, намазанный мёдом или льняным маслом, мы объедались им .
У Ильиных было двое детей: старшая дочь Евгения (но её все звали-Еня), и сын Владимир. Они были нашими сверстниками и ближайшими соседями, поэтому большую часть времени мы проводили вместе. Несмотря на то, что Евгения была самая старшая из нас, мы и с ней очень дружили. В нашей компании был ещё Толя Ратников, дом которого был почти напротив нашего, только левее. А так же дочь Анны Семёновны Захаровой — Алла. Играли мы и с другими ребятами, но не дружили.
Советская деревня глубинки жила бедно. У крестьян не было паспортов. Они были, как крепостные крестьяне до 1861 года, приписаны к деревне. Никто из них не мог уехать из деревни хотя бы на временные заработки, в город. Рабочий день в деревне начинался с раннего утра, и заканчивался поздно вечером. На неделе выходных не было. Особенно тяжело было во время посевных работ и уборке урожая, а так же на заготовке сена и дров, На полях сеяли рожь, пшеницу, овёс, горох, лён и клевер. Сажали картошку, капусту, морковь и турнепс. Всю весну, лето и осень кипела на полях работа. Только зимой колхозник мог немного расслабиться. Но и в это время греться на печи долго нельзя, Нужно заготавливать дрова, чинить инвентарь. Женщины штопали одежду, шили рубашки и платья из самотканого льняного материала, Сами пряли нитки, ткали на самодельных станках, полотно, половики.
Основным помощником колхозника, была лошадь. С её помощью пахали, сеяли, косили. Да много ещё других работ, где трудилась лошадь. Но ещё оставалось много ручного труда: заготовка сена, прополка, сбор урожая картошки, морковки, капусты, погрузка и разгрузка. Особенно много ручного труда по сбору и обработке льна. Трактора и машины появились в колхозе перед войной. Да и их было мало, один трактор на два — три колхоза. Я помню, как в Большое Мякишево пришел трактор ЧТЗ. Колёса железные: переднее небольшое, а заднее большое с шипами. Заводился трактор при помощи лома. Так же заводились и наши самолёты, только за винт. Конечно, ребята окружили его, и долго рассматривали необычную диковину.
За каждый день выхода на работу, колхознику начислялся один трудодень. В ведомости против фамилии колхозника учётчиком ставилась палочка. Убранный урожай в первую очередь сдавался в счёт выполнения годового плана, потом по требованию райкома — на перевыполнение плана. Мизерный остаток делился на трудодни, то есть согласно заработанным палочкам. Часто бывали и неурожайные годы. Но особенно трудными были военные года, когда устанавливался особенно высокий показатель выполнения плана. Тогда получать на трудодни было почти нечего. У колхозника, чтобы прожить, оставалась одна надежда на личный огород, скотину и птицу. Не разрешалось держать больше одной дойных коров, свиней, даже, если была большая семья. А обрабатывать личный огород, ухаживать за скотиной приходилось после работы на полях колхоза. Поэтому, для помощи родителям, на работы в колхозе и дома привлекались дети.
Ребята помогали родителям на посадке, прополке и уборке картофеля, на сушке сена, на обмолоте зерна, на работе по выдёргиванию, расстиланию льна, а так же помогали собирать его после намокания и просушки. А потом, на специальных машинах лён мяли и чесали. Ребята постарше работали подпасками и возчиками. Особенно они любили купать лошадей в речке, а так же ходить в ночное, то есть пасти и охранять их ночью. Вот такая детская сельская жизнь. Чтобы не скучать нам одним без сверстников, я и Женя, иногда ходили с ребятами в поле помогать им и взрослым.
Однажды мы уговорили бабушку отпустить нас в ночное. Лошади паслись на лугу у речки, на шеях у них висели колокольчики, они были стреножены, то есть передние ноги связаны, что бы далеко не уходили. Мы расположились на берегу, развели костёр. Ребята принесли с собой картошки, которую закопали в золу. Когда мне дали попробовать печеную картошку, я подумал, что она сгорела. Вместо кожуры был сплошной уголь. Когда разломил картофелину, том оказалась такая вкуснятина, что мне захотелось сесть и кожуру. Я лежал у костра на траве, слушая, что рассказывали ребята, и смотрел в синее небо. Ночь была тёплая, кругом тишина. Иногда на небе были видны следы от падающих звёзд. Незаметно я уснул. А когда проснулся, то было уже светло, солнце поднималось над горизонтом. Ребята не спали, а заметив что я проснулся, повернулись в мою сторону и громко засмеялись. Оказывается мои руки, щеки и рот были в саже. Я скорее пошел к речке умываться.
Деревенские ребята называли нас не иначе, как питерские или городские. Конечно, мы отличались от них в первую очередь по одежде. Одевали нас с Женей хорошо: в белую или голубую рубашку, короткие штанишки на лямках, а на ногах сандалии. А местные ребята носили в основном уже поношенную одежду в заплатах и в дырах, серого цвета, чтобы не было видно испачканных мест. Летом обувь они не одевали, бегали босиком. Были вечно простуженные и сопливые, на руках и ногах цыпки. Но к концу лета и мы уже мало, чем отличались от деревенских ребят, бегали то же босиком, рубашки и штаны были тоже заштопаны.
Мы были рады, когда свободные от работы местные ребята могли с нами играть. Играли в прятки, лапту, чижик и городки. В футбол и волейбол не играли, не было мяча, да и ребята не имели представления об этих играх. Часто купались, загорали, ловили рыбу, ходили за ягодами и грибами. Правда, далеко в лес ходили только с взрослыми, а самостоятельно только по «кустикам», которые росли на полях, недалеко от деревни. Это такие места среди пашни, поросшие деревьями вдоль канав, или места, куда с пашни свозили камни. Там всегда появляются первые грибы (колосовики). Эти грибы так называются потому, что в это время начинается колоситься рожь. Однажды мы с Женей нашли большой гриб — подосиновик. Шли домой, чтобы показать его бабушке. Но по дороге нас встретили деревенские ребята, и стали отнимать гриб. Гриб упал, разломился, и оказался он очень червивым. Мы ревели от обиды, что не донесли его домой, и не показали его бабушке. В сосновом лесу не далеко от сельского совета, росло много лисичек. Туда мы часто ходили вместе с бабушкой.
Ближе к осени, когда домашняя птица линяет, на земле валяется много перьев. Бабушка заставляла нас собирать эти пёрышки, а вечерами перебирать их, отделяя острые основания. Потом этими перьями она набивала наволочки, получались мягкие подушки. У бабушки была сделана даже перьевая перина.
Однажды мы играли с ребятами у одного из домов в центре деревни, никто из нас не заметил, как большая собака хозяина, сорвалась с цепи и бежала к нам. Когда увидели её, мы с криками, от испуга, бросились бежать в разные стороны, кто куда. Я забежал в ближайший дом и спрятался за русскую печку, где обычно хранят и ставят ухваты. Дверь в хату я конечно от страха не закрыл. Собака, почему-то побежала за мной. Увидев меня, стала громко лаять, а я громко плакать. Она не пыталась меня укусить, только лаяла, но всё равно было страшно. Вскоре прибежала хозяйка и увела собаку. После этого случая, я стал сильно заикаться. Заикание прошло только лет через пять, но и сейчас я иногда не могу сразу выговорить некоторые слова.
В августе 1938 года мы всей семьёй поехали в гости к Евгении Ивановне, маминой сестре, в город Великие Луки. Наверное, прямого поезда из Ленинграда не было, потому, что мы ехали через Москву. Или родители хотели посмотреть на Москву, и нам её показать. До отправления поезда из Москвы на Великие Луки, у нас было несколько часов. За это время мы успели походить по Москве. Заходили в магазины, посетили Красную площадь и побывали в мавзолее. Желающих посетить мавзолей было много, стояла большая очередь, но нам очень хотелось туда попасть. Наконец подошла наша очередь, и мы вошли в мавзолей. В помещении был полумрак. Ленин лежал на высоком постаменте в гробу со стеклянной крышкой. Что бы хорошо рассмотреть Ленина, нужно было подняться по ступеням на площадку, до уровня гроба, а потом по другим ступеням спустится в низ. Народ медленно проходил у его ног, не задерживаясь, смотрел на него и шел к выходу. Ощущение было такое, как бут-то Ленин лежал живой, только спал.
Когда вышли из мавзолея, то оказалось, что мы уже опаздываем на поезд. Хорошо, что сразу подошел трамвай, и мы быстро доехали до площади Трёх вокзалов. И всё же нам пришлось бежать по платформе к нашему вагону. Он оказался у самого паровоза. Надо сказать, что в это время мама была беременной на девятом месяце. Она бежала, придерживая живот двумя руками. Пожилая проводница очень ругала папу, за то, что маме в таком положении пришлось бежать к вагону. Поезд почти сразу тронулся. У мамы появилась боль в животе, она прилегла на нижней полке, стала успокаиваться. Но через некоторое время вновь почувствовала боль в животе. Позвали проводницу, та сообщила об этом начальнику поезда, что в вагоне едет роженица. Поэтому, когда мы вышли на платформу в Великих Луках, то увидели, что нас встречают не только тётя Женя с мужем — Алексеем Фёдоровичем, а ещё и машина скорой помощи для мамы, которую вызвал начальник поезда. Маму увезли в роддом. А папа, Женя, я и все встречающие нас, поехали к ним домой. Там мы встретились с нашими двоюродными братьями: Юрием — одиннадцати лет, и Игорем — девяти лет. Все почему-то называли его Гера.
В этот же день, вечером, мама сама пришла домой к тёте Жене. В больнице ей стало лучше, и её отпустили домой. Роддом находился на той же улице, недалеко от дома тёти Жени. И только через день, мама благополучно родила нам братика. Это случилось 15 августа 1938 года. Новорождённого назвали Геннадием. Имя подбирали так, что бы оно было созвучное с нашими именами: Евгений, Валерий и Геннадий.
С двоюродными братьями мы очень быстро подружились. Юра был серьёзным и спокойным. Играл с нами в основном в тихие и малоподвижные игры, много читал. Любил уединение. Игорь, прямая противоположность Юре, был непоседой, игры у него всегда шумные, быстрые. Несмотря на возраст, он был заводилой и лидером в кругу своих сверстников на улице и квартале. Он хорошо лазал по деревьям, прыгал со второго этажа дровяного сарая. Стыдил нас, что мы такие не уклюжие, не поворотливые и боимся высоты. Заставлял нас то же прыгать со второго этажа этого сарая. Он замечательно плавал и нырял. Спокойно переплывал речку Ловать, которая протекала через город. Однажды мы пошли к этой речке купаться. Игорь показывал нам, как надо плавать и нырять. А потом говорит: «смотрите внимательно», и нырнул. Шло время, а он всё не всплывает. Мы уже стали, беспокоится, как вдруг, видим, он сидит на берегу острова посреди реки и громко смеётся над нами. Мы ждали, что он вынырнет недалеко от нашего берега, а он проплыл под водой всю протоку до другого берега.
В это же время в гости к тёте Жене приехала тётя Антонина — их с мамой младшая сестра. Она тогда ещё не была замужем. Это был последний раз, когда три сестры собирались вместе. На память о встрече и пребыванию в городе Великие Луки, сохранились две фотокарточки: на одной сидят три сестры, их фотограф рассадил по возрасту, за ними стоят дядя Лёша и папа. На другой фотографии сидим мы, четыре брата. Гены на фотографии нет, но он присутствовал в фотоателье. Он лежал во время съёмок на скамейке за нашими спинами.
Беззаботное время пролетело очень быстро. У отца заканчивался отпуск, а Жене нужно идти в школу. И мы стали собираться в дорогу. Следующая наша встреча с семьёй Калининых произошла только через восемь лет, но уже без моего отца. Тётю Тоню я больше не видел. Уже после войны мама ездила погостить к ней в Саратов, где она жила с мужем Петром Нилычем Севастьяновым и сыном Александром — нашим двоюродным братом. К сожалению, я его никогда не видел.
Мне было лет восемь, когда мы вдвоём с отцом ездили в деревню, кажется, Юрьево, южнее станции Топорово, к дочерям бабы Сани. Нас встретили две женщины лет 25-30, очень радушно. Я помню только, что деревня была на небольшой возвышенности. Когда мы прошли околицу, дорога пошла вверх, справа была полуразрушенная церковь, слева — изгородь, за ней огород. За огородом дорога круто повернула влево и пошла дальше между домами. Мы вошли во второй или третий дом левого ряда домов. Очень хорошо запомнил, как мы сидели в саду, и поли чай с вареньем и мёдом. Кругом цвели яблони и вишни. На мёд, намазанный на хлеб, садились пчёлы. Что бы пчела ни ужалила, когда кусаешь хлеб, приходилось осторожно их отгонять.
Потом мы с отцом пошли в лес, прогуляться. Там произошел такой случай, что я мог бы остаться без глаза. Отец взял с собою охотничье ружьё. Когда мы спустились к лесу и отошли от деревни, над нами пролетало несколько ворон. Я спросил отца: «сможет ли он попасть в ворону?» Он приценился и выстрелил. Вороны продолжали лететь. Я уже подумал, что отец промахнулся, как вдруг одна ворона стала медленно спускаться кругами. Она упала недалеко от нас. Я подбежал к ней, он она была уже мёртвой. Больше мы никого в лесу не встретили. Когда мы уже возвращались домой, я упросил отца разрешить выстрелить мне из ружья. На поле нашли деревянный щит, поставили его вертикально. Получилась хорошая мишень. Ружьё было тяжелое. Если приклад я прикладывал к плечу, то не дотягивался до курков. Пришлось приклад прижать правой рукой подмышкой, а левой придерживать ствол ружья. Я кое-как прицелился и нажал на курок. От выстрела ружьё подбросило вверх, я его не удержал левой рукой, и оно курками ударило меня прямо в нос, хорошо, что не в глаз. Потекла кровь, я заплакал. Отец сильно испугался, стал меня успокаивать, вытирая кровь. Он очень расстроился, что он разрешил мне выстрелить. И чтобы меня окончательно успокоить, говорит: «хватит реветь, пойдём, посмотрим, куда ты попал». Подошли, смотрим: в центре щита отметины от дробинок, находились очень кучно. И что бы окончательно меня успокоить, говорит: «если на этом месте был бы заяц, то ты в него, обязательно, попал бы». Я успокоился, кровь перестала течь, и мы пошли домой. Тёти долго ругали отца, а я за него заступился, хвастаясь, как я удачно выстрелил.
Лето 1939 года мы с Женей отдыхали в деревне большое Мякишево у бабушки. Мама с папой были в Ленинграде. Гене ещё не было и года, поэтому они осталась в городе. В августе за нами приехал папа. Жене и мне нужно идти в школу. Я должен был идти в первый класс, а Женя в третий. Папа ходил с приятелями на охоту. Брал нас с собой в лес собирать грибы, которые сушили на соломе в русской печи. Отец заготовил и привёз из леса дров. Мы помогали ему пилить их и складывать в сарай. Бабушка ещё оставалась в деревне на осень. Скоро будет первое сентября, а ещё нужно подготовиться к школе. Мне очень не хотелось уезжать из деревни. Лето ещё продолжалось, стояли тёплые дни, но надо ехать. У папы заканчивался отпуск.
Меня записали в 20-ю среднюю школу (сейчас это школа №197). Первого сентября 1939 года я стал учеником 1-в класса. Женя то же учился в этой же школе, в третьем класс. Школа находилась напротив нашего дома, по адресу: улица Петра Лаврова дом 29-а (сейчас эта улица опять называется Фурштатская). Когда-то квартал, ограниченный улицей Фурштатской, проспектом Чернышевского, улицей Кирочной и переулком Мелитопольским занимала Козмодемьяновская церковь. Она принадлежала лейб-гвардии Сапёрному батальону. Её взорвали, связи со строительством двух школ и метрополитена. Вторая школа № 183, выходит фасадом, но Кирочную улицу. Метро в Ленинграде начали строить ещё до воны. В Мелитопольском переулке была построена шахта, которая нужна была для подъёма грунта, который вынимали из тоннелей. А в развалинах церкви мы играли в прядки, а зимой катались на санках и лыжах. Школы построили за несколько лет до войны. Остатки разрушенной церкви, окончательно убрали только после войны, при строительстве спортивного зала между двумя этими школами. А метро и надземный вестибюль построили только в 1955. году.
Какие же сохранились воспоминания от учёбы в первом классе? К великому сожалению, как звали мою первую учительницу, я не заполнил, да и учеников то же. Помню, что наш класс был на четвёртом этаже.
Кроме арифметики и чтения, нас учили красиво писать. Этот урок назывался — чистописание. Этот предмет сейчас в школе не преподают. В тетрадке, с косой линейкой, мы писали по три — четыре строчки различные элементы букв: палочки, крючочки, овалы, при этом соблюдали особый нажим пера. Ручка была тоненькая, как карандаш, на конце приспособление для смены перьев. Мы писали пером № 86, оно позволяло выводить элементы букв различной ширины в зависимости от силы нажима. Потом из этих элементов составляли буквы. На каждой парте были два углубления для чернильниц. Учился я средне, звёзд с неба не хватал. Шалости в школе, конечно, были, но, в большинстве случаях, отвечающие моему возрасту. Почему-то запомнилась первая пятерка, полученная за написание стихотворения: «Ветер по морю гуляет и кораблик подгоняет». Особенно красиво была написана буква «В». Но это было уже в конце учебного года.
В книге для чтения, по-моему, она называлась — родная речь, были напечатаны портреты маршала М.Н.Тухачевского, командарма первого ранга И.П. Уборевича, гениальных полководцев: Якира, Блюхера и других высших командиров, и перечислены их заслуги перед родиной. И, вдруг, нам говорят, что их обвинили в измене родине и расстреляли в 1937 году. Мы, конечно, раскрыв рты, слушали, но ничего не понимали. Но учительница ещё раз говорит, что они враги народа, и про них читать не надо. И тут мы начинаем перышком выкалывать на портретах глаза, зачёркивать их и всё, что о них написано. Почему-то за два года не переиздали эти учебники.
Первого сентября 1939 года, Германия напала на Польшу. Началась, Вторая мировая война. Советское правительство воспользовалось этим, и в ноябре 1939 года, следуя пакту Молотова — Риббентропа, присоединило к Украине часть территории Польши — так называемую Западную Украину. А после окончания конфликта с Румынией, по согласованию сторон от 28.06.40 года к СССР отошла Бессарабия. В результате этого 02. 08.40 года образовалась Молдавская ССР. А к Украине ещё была присоединена оставшаяся часть территории Бессарабии и вся Северная Буковина.
!-го марта 1940 года закончилась зимняя Финская компания. Поставленная вначале советским правительством задача была достигнута. Граница отодвинута от Ленинграда на 120-150 километров. Эта задача стоила нам 300 000 жизней наших солдат и командиров. Финны потеряли всего 75 000 военнослужащих, то есть в четыре раза меньше. Такое же соотношение сохранится и в войне с Германией. Многие граждане понимали, что скоро начнётся война и с немцами. В городе стали возникать частые перебои со снабжением продовольствием. Многие горожане стали запасаться продуктами. Возникли большие очереди в магазинах. С каждым днём продуктов на прилавках становилось всё меньше и меньше, их на всех не хватало.
Лето 1940 года мы то же отдыхали в деревне вместе с мамой и бабушкой. Мама нянчилась с Геной, ему шел второй год. В конце лета к нам в деревню пришел мамин, скорее всего он приходился маме двоюродным братом, звали его Глебом, а фамилия — Шалаев. Глеб был родственником по линии маминой мамы. Он жил в селе Расторопово, на пол пути к железнодорожной станции Топорово. Село располагалось немного в стороне от дороги. В центре села находился небольшой пруд, а вокруг его дорога и дома.
На следующий день должен был приехать из Ленинграда Иван Семёнович, мамин отец. Глеб уговорил маму отпустить меня с ним в Расторопово, что бы там, на следующий день встретить Ивана Семёновича. Пошли мы, когда уже начало стемнеть. По дороге я заметил в траве какие-то огоньки. Глеб объяснил, что это такие букашки — светлячки. Он дал мне спичечный коробок, куда я и положил несколько пойманных этих букашек. Родители Глеба встретили меня радушно, усадили ужинать, а потом уложили спать. Утром мы позавтракали, и пошли встречать Ивана Семёновича. Дорогой я вспомнил о букашках, открыл коробок, и увидел там ползающих чёрных жучков. Они не светились. Глеб сказал мне, что они светятся только ночью. Я положил их на траву, и они быстро, куда — то уползли.
Мы сидели на обочине дороги и разговаривали, когда, ещё издали, увидели деда. Он шел быстро, делая широкие шаги. На плече он нёс небольшой чемодан, а за плечами была котомка. Мы спрятались за небольшой кустик. А когда дед поравнялся с нами, мы выскочили из засады. Он очень удивился, когда увидел нас, но, одновременно, и обрадовался. Я бросился ему на шею, и стал его целовать. Борода и усы приятно щекотали нос и щёки. Попрощались с Глебом. Дед связал ремнём чемодан и котомку, перекинул их через плечо, потом взял меня за руку, и мы пошли к деревне Большое Мякишево.
С Глебом я ещё встретился осенью. Он приезжал в Ленинград. Цель его поездки я не знаю, но хорошо помню, как мы с ним гуляли по улицам вокруг нашего квартала. В ларьке на углу улиц Чайковкой и Потёмкинской продавались фрукты и овощи. Проходя мимо, он меня спрашивает: «что тебе купить, яблоко?» Я, почему — то показываю на красный помидор, и говорю: «вот это купи». Он его покупает. Я надкусил его, и, вдруг, понимаю, что это не яблоко, незаметно выбрасываю его. Не помню, заметил он это или нет, но мне было стыдно. Последний раз я с Глебом встречался в 1953 или 1954 годах. Но это уже другая история.
В Ленинград я возвращался с дедом, мамой, Женей и Геной. Бабушка опять оставалась до осени. Нам с Женей очень не хотелось уезжать из деревни, расставаться с ребятами. Но нужно идти в школу. Мы простились с ребятами, до следующего года. Но в следующем году на лето в деревню мы не приехали. Бабушка по приезде осенью в город, устроилась на работу.
Первого сентября 1940 года я пошел в школу во второй класс. Женя — в четвёртый. Гену устроили в очаг, так раньше назывались ясли.
Как я ранее писал, мама работала в бригаде на полевых изысканиях в АПО (Архитектурно — планировочный отдел). Однажды они выполняли топографическую съёмку в районе посёлка Горелово. Там вокруг была открытая местность. Не вдалеке виднелся лес. Во время работы, к ним ежедневно стал прибегать заяц. Он как будто дразнил их, подбегая очень близко, и долгое время никуда не убегал. Бригадир, его фамилия мне помнится — Герасимов, зная, что муж мамы охотник, попросил её принести ружьё. Мама приносила ружьё три дня подряд, но заяц не показывался. Заяц вновь появился только тогда, когда мама не принесла ружьё. Он бегал, как ни в чём не бывало, не обращая на них никакого внимания. Вот такая интересная история.
Мама всегда старалась одевать нас с Женей одинаково. Если и покупала нам, что нибудь в магазине, то всегда одинаковые: костюмчики, рубашки, сандалии или ботиночки. Но чаще она шила нам своими руками. К новому 1941 году, родители купили нам с Женей по зимней шапке — кубанке. Вокруг по бортику мех, а наверху, на чёрном сукне, крест на крест пришитые красные ленточки. Часть бортика с мехом можно было опустить, так, что бы закрывались уши. Это были тёплые и модные шапки. В это время в кинотеатрах шел фильм Свинарка и пастух. В этом фильме главный герой ходил в такой шапке.
На следующий день, несмотря на довольно холодную погоду, мы с Женей пошли гулять в Таврический сад, что бы там покататься на санках. Пруды хорошо промёрзли. На большем пруду, лёд был очищен, и там катались на коньках, а по склонам спускались на лыжах взрослые и дети. Мы с Женей, по очереди, катались на санках с берега на лёд. Неожиданно к нам подъехали на лыжах взрослые ребята, и ничего не говоря, схватили с наших голов новенькие шапки, и быстро скатились на лёд, проехали под мостом, затем свернули в протоку, где и скрылись из виду. На помощь нам никто из взрослых не пришел. И мы с рёвом вернулись домой. Родители, видя, что мы сильно расстроены, нас не ругали, но до весны нам пришлось ходить в старых шапках. Они больше беспокоились, что бы мы ни простудились, и скорее напоили нас чаем с мёдом.
Однажды мама, ещё утром, поручила нам с Женей сходить вечером в очаг, и забрать Гену. Очаг находился на Артиллерийской улице дом № 12. После уроков, придя домой, мы сделали все домашние задания. Так как за Геной нужно было идти ещё через час, мы решили немного поиграть на улице. Конечно, мы заигрались с ребятами, и не заметили, как пролетело время. Уже стемнело, когда мы вспомнили и пошли за Геной. Входная дверь в очаг была закрыта, в окнах не было света. Мы постучали, но за дверью никакого движения не было слышно. Тогда я прижался губами к замочной скважине, и крикнул: «откройте!» А на улице был мороз градусов 15-20. Мои губы моментально примёрзли к металлу. Когда я отдёрнул их от металлической скважины, из губ потекла кровь. Женя смотрел на меня, не понимая, в чём дело. И вероятно, чтобы проверить, почему у меня течёт из губ кровь, приложил свой кончик языка к железной части дверной ручки. Язык мгновенно примёрз. Отдёрнув его, он почувствовал во рту кровь. Эксперимент прошел удачно, а мы пошли домой получать очередной нагоняй, так как мама, не дождавшись, когда мы придём с Геной, сама сходила за ним.
Что ещё я помню из детства? Конечно родителей. Отец был небольшого роста, но казался высоким и сильным. Я любил сидеть у него на коленях, а когда был ещё маленьким, ездить на его спине и плечах. Сверху далеко было видно, а когда, но шел, покачивало, как на волнах. Мать — добрая и ласковая, а когда к ней прижимаешься, то чувствуешь её тепло. Профессиональных фотографий, где бы мы были с родителями, не сохранилось, да я и не помню, чтобы мы фотографировались вместе. Есть только немного любительских фотографий. Например, в 1940 году, отец снял групповую фотографию во время поездки в Петергоф. О ней я упоминал ранее. Были и другие фотографии, например, у фонтанов — шутих, но они не сохранились.
Хорошо запомнилась наша детская коляска. Её купили ещё для Жени, но она послужила и мне, и Гене. Коляска имела четыре больших колеса. На тележке овальная корзина, сплетенная из прутьев. Колёса большие со спицами, как на велосипеде, а на ободках колёс круглая резина. Поэтому коляска катилась быстро, и бесшумно. Почему её хорошо помню? Когда родился Гена, её принесли из кладовки. И мы с Женей иногда на ней катались. А в блокаду мы возили на ней для продажи на Мальцевском рынке, стеклянные банки, их хорошо покупали, и другие разные пожитки,
На день рождения в 1940 году, дед подарил Жене небольшой конструктор. Из небольшого числа деталей в этом наборе, можно было собрать простую тележку, автомобиль, подъёмный кран и тому подобное. Единственным недостатком его было то, что в нём было мало деталей. Приходилось предыдущую сделанную конструкцию разбирать, чтобы сделать новую. Не хватало запасных деталей, винтиков и гаек. Это было очень не удобно. И всё равно эта игра была для нас самой любимой. Она прививала нам мышление к изобретательству, конструированию. В жизни всё это очень пригодилось.
Однажды Гена сильно заболел, у него была высокая температура. Ему необходимо было сделать переливание крови. Тогда использовали прямое переливание крови, от донора к пациенту. Я помню, как отец лежал на кровати рядом с Геной, и их соединял шланг, по которому от папы к Гене текла кровь. Тогда я подумал, что какой папа сильный и смелый, что не боится боли. А я очень боялся уколов.
Нам делали различные прививки: от оспы, от кори, от свинки и так долее. Наша датская поликлиника располагалась в доме № 24 по нашей улице. Чтобы попасть к врачу, нужно было пройти в поликлинику со двора через бокс, где делался предварительный осмотр. Только после этого выдавался талончик к врачу.
Мама долго кормила Гену грудью, до тех пор, пока у него не прорезались зубки, и он стал кусаться. Молока было много, и мама отцеживала лишнее молоко специальной грушей, и просила нас относить его в женскую консультацию, которая находилась в доме № 36/15 на углу нашей улицы и проспекта Чернышевского. А однажды я упросил маму разрешить мне попробовать грудного молока. Оно оказалось сладким, но вкусным.
На улицах города продавали, любимое всеми детьми, эскимо на палочке в шоколаде. А вот мороженное, между вафельными кружочками, разных размеров, было с разнообразной начинкой, и изготавливалось, прямо на улице у тележки. В тележке, стояли бидончики, обложенные льдом, наполненные разными сортами мороженного. В специальную формочку, заказанного размера, вначале укладывалась на её дно круглая вафля. Затем заполняли формочку выбранным тобою мороженным, сверху клали ещё одну вафлю. Специальным штоком, который находился в ручке формы, сделанное лакомство прямо на твоих глазах, выталкивалось из этой формы. Тебе оставалось только взять его двумя пальцами за вафли, и слизывать содержимое, между ними, наслаждаясь прохладным вкусом.
. И ещё на улицах продавали конфетки «КИС-КИС» на бумажной ленте, как патроны, стоимостью одна копейка. Сколько копеек ты даёшь, столько тебе продавец и отрывает конфеток.
Екатерина Павловна была запасливой женщиной. Бабушка работала в здании бывших царских конюшнях, которое находится на Конюшенной площади. Дежурила она сутками. Окно её рабочей комнаты выходило на улицу Желябова (Большую Конюшенную), рядом с входом. Из окна хорошо был виден дом № 1, в полуподвале которого располагался продуктовый магазин. Если что-то привозили в магазин, бабушка занимала очередь, и следила за ней из окна. Когда её очередь подходила к дверям магазина, она быстро бежала, что бы встать на своё место. Купленные продукты: сахарный песок, различные крупы, муку, она складывала в стеклянные банки и хранила в платяных шкафах, которые стояли в коридоре. Излишки хлеба сушила и складывала в мешки. Сколько раз, во время блокады, мы вспоминали её, добрыми словами за эти запасы. И сейчас я низко ей кланяюсь.
Однажды, когда она бежала к магазину, что бы встать в свою очередь, споткнулась и упала на булыжную мостовую, от чего сильно ушибла на правой ноге колено и разодрала кожу. Вернувшись с покупками в свою комнату, она стала искать, что нибудь, чем можно было бы смазать разбитую коленку. Так как рабочий день уже закончился, и все сотрудники ушли домой, ей не у кого было попросить помощи. Не найдя ни чего в своей комнате, она пошла в кабинет ветеринаров. Там нашла флакон с йодом. Смазала им ушибленное место. А потом ещё на ночь наложила на разбитую коленку повязку, смоченную этим же йодом. Как она потом рассказывала, что ей было так больно, что хотелось на голове рвать волосы. Но она терпела и приговаривала: «сейчас потерплю, потом легче будет». А йод был не разбавленный. Он применялся для лечения лошадей. Когда утром пришли ветеринары, они очень ругали бабушку, так как нога имела страшный вид. Она этим йодом сильно сожгла на ноге не только кожу, но и, вероятно, кровеносные сосуды. Но они уже не могли ей ни чем помочь. Нога у неё долго болела. Раны заживали медленно, мышцы на ноге атрофировались.
В 1941 году, мы впервые не поехали на лето в деревню, так как бабушка работала, и у неё сильно болели ноги. Поэтому после окончания учебного года, нас с Женей отправили отдыхать в пионерский лагерь на две смены, то есть на июнь-июль месяцы. Пионерский лагерь располагался в районе посёлка Сиверская на крутом берегу реки Оредежи. Нужно было, только спустится с горки, и ты у речки. Здесь я получил первые уроки игры в шахматы. Было очень интересно смотреть, как играют старшие ребята. Я запомнил хода всех фигур. Однажды я напросился сыграть со мной в шахматы, и конечно получил мат в четыре хода. Мне тогда сказали, что нужно уметь не только передвигать фигуры, но ещё и думать. Занимался постройкой планера и воздушного змея. Собирал различные модели из конструктора, пытался рисовать, а вот плавать я так и не научился.
Заканчивался срок первой смены. Позади походы, октябрятские и пионерские песни у костра. Некоторые пионеры готовились уезжать в город, другие должны были остаться на вторую смену. Мы с Женей тоже оставались на вторую смену.
Вдруг, как-то сразу взрослые стали серьезными и озабоченными. Паники и суеты никакой не было, но наши пионервожатые и другие взрослые собирались группами и о чем-то очень серьёзно обсуждали. Распорядок дня в лагере не менялся: подъём, трёхразовае питание, купание в речке и отбой. Но весёлые игры и походы не стали проводить. В небе часто стали, летать, большими группами, самолёты. На территории лагеря, на склоне к реке, взрослые и старшие ребята, начали строить укрытия, в виде землянок и траншей. Мы думали, что это идут учения, и воспринимали всё это, как игру. Но это была не игра.
Газеты, которые вышли в первый день войны, содержали статьи о абсолютно мирной жизни. Сообщение о войне появилось в газетах 23 июня, а в «Комсомольской правде» лишь 24 — го.
Мы ещё не догадывались, что наше беззаботное и мирное детство закончилось.

3. Начало войны

 

Наконец взрослые сказали нам, что 22 июня началась война с немцами. В этот день, в 13 часов 25 минут по радио сообщили о вероломном нападении немцев на нашу страну. И ещё нам объявили, что по решению руководства, всех нас детей, находящихся в пионерских лагерях, по окончанию первой смены отправят в Ленинград. Многие думали, что война продлиться не долго. Было мнение, что наши красноармейцы немцев шапками закидают. По радио передавали бравые марши и результаты сражений, в которых отражались, только наши победы. Правдивых сведений о положении на фронтах не было. В газетах сообщалось о героическом труде рабочих и колхозников, и о событиях в других странах. Но с каждым днём, среди взрослых, усиливалась тревога, которая передавалась и нам. Взрослые, и, тем более, мы, дети, ещё полностью не осознавали, что на нашу страну обрушилась большая беда, что эта беда скоро коснётся каждого из нас, наших родных и близких. Что нам предстоит пережить, такое страшное и невыносимо тяжкое испытание, которое не может присниться, даже в самом страшном сне. Прошло, какое то время, и мы, постепенно, стали понимать, что беду эту несут немецкие солдаты, напавшие на нашу страну, и самолеты, которые высоко летят в сторону Ленинграда, и несут смерть жителям города.
Нам запретили покидать территорию лагеря. При объявлении воздушной тревоги, нас быстро собирали по группам, и мы спустились в укрытие. Бомбили, в основном, станцию Сиверскую, которая находилась в нескольких километрах от нашего лагеря. Страшный вой пикирующих бомбардировщиков и глухие взрывы бомб, от которых даже на территории нашего лагеря содрогалась земля, нас сильно пугали. И хотя взрывы были далеко, но нам всё равно было очень страшно. Так мы получили первое крещение налёта немецких самолётов и бомбежки. Однажды наблюдали мы с территории лагеря и первый воздушный настоящий бой, в котором два истребителя, наш и немецкий, долго гонялись друг за другом. К сожалению, наш самолет был подбит и загорелся. Лётчик покинул самолёт. Он медленно спускался на парашюте, а немецкий лётчик стал расстреливать его из пулемёта. Дальнейшая судьба этого пилота мне не известна.
Позже, когда мы приехали в Ленинград, мама рассказывала, что уже на второй день, после начала войны, без четверти два ночи, в городе была объявлена первая воздушная тревога. Надрывно гудели паровозы, пароходы, фабрики и заводы. Правда, немецкие самолёты, которые поднялись с финских аэродромов, до Ленинграда в тот день не долетели, их заставили повернуть обратно, наши истребители и заградительных огонь зенитной артиллерии. Был сбит один «юнкерс-88»
25-го июня наши самолёты бомбили аэродромы на территории Финляндии, на которых базировались немецкие лётчики. А на следующий день Финляндия тоже объявила войну Советскому Союзу. Финские войска перешли границу, и стали наступать в направлении Выборга, Сартавалы и Петрозаводска. Главной целью её было возвращение утраченных территорий в результате Московского мира (зимняя война 1939-1940 год).
Несмотря на отчаянное сопротивление наших войск, немцы быстро продвигались к Ленинграду с юго-запада, а финские войска наступали с севера. Обстановка на фронтах менялась ежедневно, и к сожалению, к худшему. Тревожное положение на фронтах, изменило первоначальное решение руководства города, вывести детей в Ленинград. Теперь оно решило всех детей, находящихся в пионерских лагерях, вместе с пионервожатыми, эвакуировать на восток в тыл страны, минуя Ленинград. Мы с Женей, да и все дети расстроились, что теперь не увидим своих родителей.
Но наш отъезд изо дня на день откладывался. Дела на фронте были очень не радостные. Немцы рвались к Ленинграду, они уже подходили к городу Пскову, и стремительно приближались к, срочно создаваемому, оборонительному рубежу, проходящему по линии Нарва — Луга — Старая Русса — Боровичи. А Финны уже подошли к Зеленогорску (Териоки).
Когда подошла очередь нас вывозить из лагеря, то оказалось, что оставалась только одна свободная железнодорожная ветка — только к Ленинграду. Железная и шоссейная дороги в направлении на восток были у немцев под контролем. Уже шли бои за город Псков. Поэтому нас повезли в Ленинград, куда мы и прибыли третьего июля. Так мы оказались в городе, где и встретились с папой, мамой, дедушкой и с двумя бабушками, не хватало только Гены. Оказалось, что его эвакуировали с очагом (яслями).
Правда, бабу Саню мы видели редко, она жила на Моховой улице дом № 5, в квартире тёти Фаины, у которой она работала прислугой. После нашей эвакуации, тётя Фаина посещала нашу квартиру, брала письма от отца и пересылала нам в город Верхнюю Салду. Повестку о его гибели она тоже нам переслала. Но здесь я забегаю вперёд. Об этом позже.
Город встретил нас обычным городским шумом: звонками трамваев, гудками машин, как будто было мирное время. Но во всём этом угадывалось какое-то оживление и напряжение. Люди, наклонив головы, куда-то спешили. Стёкла окон домов были заклеенными бумажными ленточками, крест на крест. От удара воздушной волны, какие ленточки стёкла не спасали, но могли немного спасти от стеклянных осколков. Рекомендовалось так же, когда объявляется тревога, окна лучше оставлять открытыми, тогда стёкла в окнах могут сохраниться. На улицах стало больше грузовых трамваев и автомобилей, которые, направлялись, в основном, в южную часть города. Они везли: бетонные надолбы, металлические ежи, брёвна, кирпич и цемент. На перекрёстках им давали зелёную улицу. Ленинград готовился защищаться. Все жители Ленинграда не могли даже представить, что немцы скоро подойдут так близко к городу. И конечно не знали, что ждёт их всех впереди. Началась срочная эвакуация жителей и некоторых предприятий.
Ещё 27-го июня на бюро обкома и горкома приняли решение об эвакуации из города учреждений, оборудования предприятий и мирного населения. Было так же решено, что в первую очередь нужно эвакуировать детей, находящихся в пионерских лагерях, в детских садах и яслях, в тыл страны, но без родителей. Родители должны остаться в городе, чтобы его защищать. Этим же решением определялось время работы учреждений, магазинов, кинотеатров и тому подобное. С 24 часов до 4 часов утра всякое движение по городу запрещалось.
От родителей мы узнали, что Гену эвакуировали с очагом, ёму в то время, ещё не было и трёх лет. Все группы детей очага, в который ходил Гена, ещё 1-го июля отправили в город Старая Русса. Мама рассказала нам, почему они были вынуждены эвакуировать Гену с яслями. На собрании в яслях, родителям категорично заявили: «если вы не отправят своих детей одних, то будите считаться врагами народа». По закону военного времени это значит, что такие люди и их ближайшие родственники, подлежат немедленному расстрелу. На обдумывание им дали два дня. На семейном совете, наши родители решили так: отца всё ровно призовут в армию, а меня и Женю, как тогда им сказали, эвакуируют в тыл с пионерским лагерем, поэтому нужно согласиться эвакуировать Гену с яслями. Пусть, думали они, хотя бы дети останутся, живы. Скорее всего, Гену везли с Витебского вокзала на юг через город Пушкин, Вырицу, Оредеж и Дно. Здесь резко повернули на восток, до Старой Руссы. А через два дня, после отъезда Гены, меня и Женю привезли в Ленинград.
Поезд, в котором везли Гену, благополучно прибыл на станцию назначения — Старая Русса, несмотря на то, что его в пути несколько раз бомбили. Из поезда детей пересадили на машины, и от станции везли ещё километров двадцать, до какой-то усадьбы. Утром взрослые и дети проснулись от громкой артиллерийской канонады. Немцы прорвали фронт. Шли бои за город Псков, и девятого июля немцы его заняли. Нужно было срочно увозить детей дальше на восток. Я не знаю, сколько дней дети прожили на этой усадьбе. Но их вновь посадили на машины, и отвезли обратно на станцию.
Сопровождающие, эту группу детей, по приезде на станцию Старую Руссу, отправили в Ленинград телеграмму следующего содержания: «родители забирайте своих детей!?» Они посчитали, что полностью выполнили, возложенную на них, задачу. Мама говорила, что некоторые матери поехали за своими детьми. И она поехала бы, если бы, меня и Женю, увезли бы из лагеря в тыл страны, а не привезли бы нас в Ленинград,
Из Старой Руссы детей привезли в Ярославскую область, где организовался детский дом. Их везли на восток, скорее всего, через Лычково, Бологое, Санково, Рыбинск в Ярославскую область. К сожалению, где точно был расположен этот детский дом, я не знаю. На станции назначения, куда прибыл поезд, собравшимся местным жителям объявили: «это дети погибших Ленинградцев, и кто захочет, может, взять, кого нибудь из них на воспитание или усыновление». Гена остался в детском доме.
Кстати, 18 июля на станции Лычково, немецкие самолёты разбомбили поезд с эвакуированными Ленинградскими детьми. Погибло много детей. Был ли этот поезд, тот где ехал Гена, или его везли в другом, мне не известно.
У магазинов стояли большие очереди. На всех желающих продуктов не хватало. Поэтому с 18 июля в Ленинграде были введены продуктовые карточки: на рабочую карточку полагалось — 800 грамм хлеба, служащим — 600 грамм, иждивенцам и детям — 400 грамм. По карточкам ещё, кроме хлеба, выдавали: сахар, масло, крупы и мясо.
Все чаще и чаше в городе объявлялись воздушные тревоги. Но бомбёжек не было. Видимо хорошо работали наши лётчики и зенитчики. С 23-го июля в Ленинграде организовали круглосуточные дежурства на крышах и чердаках для своевременного тушения зажигательных бомб. На чердаках приготовили ящики с песком и бочки с водой, лопаты и вёдра, а так же щипцы, для захвата зажигательных бомб. А деревянные конструкции чердаков покрыли не горючей жидкостью. Весь хлам с чердаков выбросили, что бы меньше было предметов горения. Мы с Женей, вопреки запретам родителей, ходили помогать взрослым, приносить песок и воду. А иногда во время тревоги, лазали на чердак и крышу нашего дома, наблюдали, как прожектора прощупывали небо, выискивая самолёты неприятеля. В ночное время во всех районах города поднимали в небо аэростаты. Они должны были препятствовать немецким самолётам, маневрировать. К счастью до сентября месяца, немецким самолетам не удавалось прорваться в Ленинградское небо, и сбросить смертоносный груз. Строго соблюдалась светомаскировка. Окна должны были обязательно закрыты тёмными шторами, что бы с улицы не было видно света.
Числа десятого августа, маму мобилизовали на строительство оборонительных сооружений. Отец ещё находился на военных сборах, дед и баба Катя были на круглосуточном дежурстве, поэтому нас с Женей временно определили в детский дом, который находился на набережной Фонтанки в доме № 46, или 48, точно не помню. В этом детском доме жили дети, родители которых либо погибли, либо были мобилизованными на оборонные работы. Мы прожили в детдоме около двух недель. Когда мама благополучно вернулась, она забрала нас домой. Наши продуктовые карточки, которые вернули маме, были вырезанные почти полностью, оставив нас до конца месяца, даже без хлеба. Радость встречи была намного больше, чем обида за потерянные талоны.
Когда мы пришли домой, мама нам рассказала, что ей пришлось пережить за эти дни: «На место работы, в район станции Волосово, нас привезли на поезде только к вечеру, раздали ропаты, ломы и носилки. Всем разъяснили, где нужно будет завтра строить блиндажи, рыть окопы и противотанковые рвы. Всю ночь мы провели под деревьями в каком-то парке, спали прямо на земле. Утром проснулись, поели тем, что было взято с собой. Но вскоре все услышали сильную недалекую канонаду. Оказывается, накануне, 13-го августа, немцы заняли станцию Молосковицы, которая находится в двадцати пяти километрах западнее от посёлка Волосово. Так что, перерезав Балтийскую железнодорожную ветку и шоссейную дорогу на Таллин, у немцев создалась хорошая возможность, организовать успешное наступление на Ленинград.
Вероятно у нашего командования, в связи с этим, то же возникли изменения в планах. Поэтому всем, кого привезли на оборонительные работы, было сказано, что окопы рыть не надо, что транспорта не будет, и что нам нужно быстрее собираться и самостоятельно идти пешком в направлении на Красногвардейск (Гатчина).
Короче говоря, нас бросили на произвол судьбы. Я и ещё несколько женщин, объединились в не большую группу, что бы не скучно было идти, и пошли. А когда мы вышли на шоссе, то увидели, что по дороге уже шли в сторону Ленинграда нескончаемым потоком беженцы, в основном это были женщины и дети, и не большие группы раненых солдат. Вещи несли на себе, некоторые везли их на тележках. По обочине дороги колхозники гнали стада коров, овец и свиней. А на встречу им шли колонны красноармейцев и ополченцев. Мы присоединились к колоне, и пошли в общем потоке беженцев.
Несколько раз немецкие лётчики сбрасывали с самолётов бомбы, и расстреливали из пулемётов отступающие колоны солдат и беженцев. Увидев самолёты, я, как и все, кидая вещи, бежала подальше от дороги, и, пыталась найти хоть какое то, укрытие. После налёта, было много убитых и раненых. Убитых не хоронили, нужно было скорее бежать дальше. Иногда с самолётов сбрасывали листовки, в них было написано: «дамочки не ройте ямочки, всё равно пройдут наши таночки». Мы спешили. Бои уже шли в районе Волосова. До Красногвардейска прошли около сорока километров. Хорошо, что от Красногвардейска на Ленинград ещё ходили поезда, иначе не смогла бы дойти до Ленинграда. Туфли были порваны, ноги в мозолях и разбиты до крови. Из города Красногвардейска до Ленинграда я доехала на переполненном пригородном поезде».
У папы была бронь, (это отсрочка от призыва в армию), он возил на грузовом трамвае строительные материалы для сооружения оборонительных объектов. Но, в начале августа, папа чем-то не угодил начальству, и с него сняли бронь, и записали в народное ополчение. Курс молодого бойца отец проходил в парке Политехнического института, где формировалась пятая дивизия народного ополчения и 48-ой артиллерийский полк. Мама несколько раз ездила к нему на свидание. Папины продовольственные карточки осталась у нас в семье, и мы выкупали по ним все продукты. Крупу, сахар, муку и подсолнечное масло откладывали про запас, то есть всё, что могло долго хранится, а хлеб резали на ломтики и сушили, и складывали их в мешок. Мы ещё не ощущали голода. Нам хватало того, что выкупали по карточкам. Но взрослые предчувствовали, что будет страшный голод. Голодные двадцатые и тридцатые года научили их к экономии, и делать запасы на черный день.
15 -го августа наши войска оставили станцию Батецкая, 20-го августа — Чудово. Это значит, что теперь, Киевская, Витебская и Московская железные и шоссейные дороги окончательно перерезаны. Ленинград сказался почти окруженным. На севере, 30-го августа наши войска оставили станцию Белоостров. Финские войска вышли к старой, до 39 года, границе, и остановились, и больше не вели наступательных боёв, в сторону Ленинграда.
27-го августа в Ленинград прибыл последний поезд. Прекратился подвоз по железной дороге продовольствия и всего необходимого городу. Запаса различных продуктов было от 17 до 29 дней.
Ранним утром 29-го августа из города Ленинграда ушли два последних поезда с эвакуируемыми ленинградцами, и оборудованием. Они прорвались через уже разбитую станцию Мгу в направлении на город Волхов. А вечером в Мгу вошли немцы. Таким образом, была перерезана последняя железнодорожная ветка, связывающая город Ленинград с остальной страной.
30-го августа немецкие войска, обошли город Колпино с юга, и из района Саблино, прорвались к реке Неве, захватив, посёлок Ивановское, который находится на месте впадения реки Тосно в реку Неву. Чтобы полностью окружить город, немецким войскам осталось только перешагнуть Неву и соединиться с Финнами. Но попытка с ходу форсировать Неву, немцам не удалась. Тогда немцы начали наступление по левому берегу реки Невы, к Ладожскому озеру, на город Петрокрепость (Шлиссельбург). Таким образом, немецкие войска не только перерезали последнею шоссейную дорогу выходящую из города, но и сделали невозможным судоходство по Неве.
Шел семидесятый день войны.

4. Осень — зима 1941-1942 гг. (начало блокады)

 

Первого сентября мы с Женей сели за парты в той же школе, в которой учились до войны. Я пошел в третий класс, а Женя — в пятый. В моем 3-в классе ребят собралось меньше, чем на полкласса. Поэтому, все третьи классы, а их было до войны три, объединили в один. Да и он получился, по численности, не полный. Кроме обычного портфеля, с книгами и тетрадями, обязательным стало ношение противогаза. С учащимися провели несколько уроков по строению противогаза, и его применению. Очень смешно выглядел носик у резиновой маски — тоненький и длинный. Он служил не для носа, а для того, что бы им протирать из нутрии запотевшие стёкла маски. Дышать в противогазе было тяжело, потому, что воздух втягиваешь через фильтрующий элемент.
Второго сентября произведено первое снижение норм выдачи хлеба: рабочим -600г., служыщим-400г., иждивенцам и детям-300г., а так же снижены нормы и на другие продукты. При выпечке хлеба в пшеничную муку стали, добавляли 12% солодовой, соевой и овсяной муки, 2,5% жмыхов и 1.5% отрубей.
Четвёртого сентября в 11 часов впервые начали рваться тяжелые снаряды на улицах Ленинграда. Немцы вели интенсивный обстрел города из 240-мм дальнобойных орудий, которые они расположили в районе Тосно. Вес фугасного снаряда составлял 152 килограмма, дальность стрельбы — 37,5 километра. Из репродукторов громкий голос, повторяя несколько раз, сообщал: «район подвергается обстрелу. Движение на улицах прекратить, немедленно в укрытия!». Посты оповещения тревог ПВО не могли во время предупреждать жителей города о грозящей опасности, так что сообщение передавалось, когда уже падали снаряды, и поэтому жертв от взрывов снарядов, было значительно больше, чем от бомбардировок с самолётов.
6-го сентября была, обычная для этого времени, тёмная Ленинградская ночь. Улицы не освещены, из окон не пробивался свет. Мы, как и многие горожане спокойно спали. И вдруг, рождаясь неизвестно откуда, стал доноситься заглушенный вой сирены. Его подхватывают повсюду другие сирены, гудки фабрик и заводов. Некоторое время всё кругом оглушительно выло. Почему-то, впервые, так громко. Затем наступила гнетущая тишина. Только слышится из репродуктора: «воздушная тревога, воздушная тревога…». В небе гудят неприятным скрежетом вражеские самолёты. Лучи прожекторов шарят по чёрному небу. И вдруг раздаётся оглушительная канонада наших зениток. Все в нашей комнате уже давно проснулись. Лежим, прислушиваясь, вначале ничего не понимая, что происходит. Где-то, недалеко, послышались глухие разрывы. Здание качнулось. В буфете звенит посуда. Мы растерялись, не знаем, что нужно делать. Мама первая поняла, что началась бомбёшка, быстро собрала вещи, и мы быстро пошли в бомбоубежище. Это была объявлена 129-я воздушная тревога в Ленинграде с начала войны. На город впервые были сброшены бомбы, которые разрушили несколько домов в центре, (Невский 119) и повредили водопровод. До этого дня немецким самолётам не удавалось прорваться к городу и бомбить его.
8-го сентября, шел семьдесят девятый день войны. В этот день, мы с Женей, после уроков, пришли к бабушке на её работу. Мы часто к ней приходили. Она работала и уборщицей, и сторожем, в здании бывших царских конюшен. Я об этом уже писал. Это здание находится по адресу: Конюшенная площадь дом № 1. После революции в нём располагался конный отряд ГПУ. Бабушка занимала маленькую комнатку, неправильной формы, с одним окном, выходящим на улицу Желябова (Большая Конюшенная). Эта комната была её рабочим местом и временным жилищем, потому, что она здесь часто оставалась дежурить по ночам. Напротив двери стоял диван, у окна столик, в виде тумбочки, и один или два стула.
Мы уже собирались уходить домой, это было около семи часов вечера, когда объявили очередную воздушную тревогу. Потом они объявлялась, одна за другой, с небольшими перерывами, до глубокой ночи. В бомбоубежище мы не пошли, потому, что думали, что скоро объявят окончательный отбой. И, что бы скоротать время, пили чай, играли в карты. Мы рассказывали ей про нашу учебу в школе. Так мы и просидели почти до ночи, ожидая окончания воздушной тревоги. Это был первый массированный налёт вражеской авиации. Здание содрогалось от близких разрывов бомб. В окно было видно над домами красное зарево, что-то горело в Московском районе. В этот день только на Московский район упало около 5000 зажигательных бомб. Возникло 178 пожаров, в том числе на 108 жилых домах. Пожарные не успевали тушить пожары, всё небо заволокло черным дымом. Казалось, что горит весь город. Мы старались по вечерам не ходить по темным улицам. А когда было необходимо, прикрепляли к верхней одежде круглый значок, покрытый фосфором, который светился в темноте. В этот день мы, так и не дождавшись отбоя, остались у бабушки ночевать. Мы все легли на один диван, но ещё долго прислушивались к недалёким взрывам, и никак не могли заснуть. Отбой воздушной тревоги объявили только около двух часов ночи.
Мы не могли, сообщить маме, что остаёмся ночевать у бабушки. Мама, конечно, очень волновалась, так как во время ночной бомбардировки несколько бомб упали на улицу Чайковского, рядом с нашей улицей. А когда, утром, увидела, нас живыми, она очень обрадовалась. Несколько дней, даже из окна нашей квартиры, был виден густой, чёрный дым, который закрывал всё небо. Позже мы узнали, что это горели Бадаевские продовольственные склады. По официальным данным сгорело три тысячи тонн муки, семьсот тонн сахара. Но ещё на территории склада хранились цистерны с растительным мослом и другие товары. Это был самый большой пожар за всю войну. На складе сгорело 41 деревянное строение, в них хранился основной запас продовольствия для всего города. В этот день было ещё много других разрушений и пожаров в разных районах города. Наверное, в городе были и другие продовольственные склады. Ведь А.А. Жданов отказался в начале войны от вернувшегося эшелона с продуктами, который застрял в Прибалтике, и предназначавший Германии по договору. Он говорил, что негде разместить эти продукты. К началу войны в трёх миллионом городе запасы продовольствия составляли: зерна на 52 дня, крупы на 89 дней, мяса на 38 дней.
После того, как пожар был потушен, многие горожане, в том числе и мама, ходили к Бадаевским складам, чтобы на прилегающих улицах собирать вместе с землёй, застывший горелый сахар, который расплавлялся во время пожара от жары и растекался по улицам горящей рекой. Мама несколько раз приносила по полной авоське (плетёная из ниток сумка) такого расплавленного и застывшего «жженого сахара». Мы клали его кусочками в горячую воду, и ждали когда он раствориться, а земля осядет. Потом сливали воду, и пили её, как чай. Она была сладковатая и имела жженый привкус.
Но самое страшное сообщение, переданное по радио утром девятого сентября, было то, что наши войска оставили восьмого сентября город Шлиссельбург. В третьем классе ещё не было урока географии, поэтому я не знал, где находится город Шлиссельбург, и не мог понять, почему так расстроились взрослые. А причина для беспокойства была очень большая.
Немцы захватили левый берег реки Невы от устья реки Тосно до Ладожского озера, и южную часть Ладожского озера от реки Невы, на восток, до посёлка Липки. Немецкие войска опять попытались форсировать реку Неву, но наши войска сумели отразить все попытки это сделать. Теперь Ленинград был отрезан от восточной части страны по суше, и окружен немецкими войсками с юга, а Финскими — с севера. Образовалось кольцо вокруг города. Враг заблокировал наши войска, обороняющие город, и всех жителей в нём. К этому дню в городе находилось 2 миллиона 544 тысячи жителей, не считая беженцев из оккупированных территорий. По некоторым данным город принял более 100 тысяч беженцев.
Началась блокада.
Однажды мама, собираясь на очередное свидание с папой, взяла меня с Женей. Вероятно, мама уже знала, что это одно из последних свиданий. Мы ехали на трамвае по Литейному мосту, мимо Финляндского вокзала и Лесному проспекту. Вышли из трамвая у 1-го Муринского проспекта, и пошли в парк Лесотехнической академии. Вот как мне заполнилось это свидание: «Между деревьями парка, я увидел, как ровными рядами были установлены палатки, огороженные колючей проволокой. Один часовой стаял у ворот, второй — ходил вдоль забора. Мы расположились на траве, недалеко от забора, и наблюдали, как командир обучал новобранцев ходить в строю, как нужно владеть штыком и прикладом. Невдалеке, на самодельных столах, солдаты разбирали и собирали винтовки. Во время перекура отец подходил к ограде, и мы могли с ним переговариваться. Только один раз ему разрешили выйти к нам, и мы могли его обнять и поцеловать. Он был одет в военную форму: гимнастёрка, галифе, на ногах ботинки и обмотки, на голове — пилотка. Тогда я впервые увидел солдат в обмотках, то подумал, что они ходят в лаптях, как крестьяне». Расставание были грустным. Папа сказал, что скоро будет отправка их отряда на фронт, так как немцы подошли очень близко к городу. Все думали только об одном: увидимся ли мы ещё, когда нибудь? Да, встречи будет, мы увидимся, но об этом позже.
Вечером 12-го сентября папин полк, 5-ой дивизии народного ополчения (сокращёно ДНО), был поднят по тревоге. Уже на следующий день они заняли рубеж на участке у Пулковских высот. В дивизии был артиллерийский полк укомплектованный 76-миллиметровыми полковыми пушками. Наши войска пытались прорвать линию фронта, но после десятидневных ожесточённых боёв, не продвинулись ни на шаг, и, понеся большие потери, прекратили наступление, и по всей линии фронта наступило временное затишье. 23 или 27-го сентября (разные источники) 5-я дивизия народного ополчения была реорганизованы в 13-ю стрелковую дивизию Красной Армии. Но в папиной трудовой книжке почему-то стоит запись: уволен в РККА, и дата 01 04 1942 год. А кто уходил в народное ополчение — с предприятий не увольняли. Значит, папа числился работающим в трамвайном парке до первого апреля, как ушедший в народное ополчение. Поэтому можно с большей уверенностью предположить, что папа приходил домой именно в конце марта, или первого апреля. Он заходил в трампарк, получил на руки трудовую книжку, как уволенный с работы, и оставил её дома. Но об этом чуть позже.
Гитлер, считая, что с Ленинградом всё покончено, окружение завершено, нужно только ждать сдачи города. Поэтому ещё 6-го сентября он подписал директиву № 35, о подготовке наступления на Москву. Для выполнения этой задачи в ней предписывалось снять с Ленинградского направления 39 тысяч солдат, 260 танков и 100 самолётов. На Ленинградском направлении немцы, заблокировав город по суше со всех сторон, перешли к обороне с целью уморить жителей города длительной осадой, разрушить город интенсивным и методическим обстрелом и бомбёжками, и принудить защитников города к сдаче.
Немецкое командование отказалось от прямого штурма города, так как у них уже не было для этого достаточных сил. Хотя бои местного значения продолжались до конца сентября. Большего успеха немцы добились в районе Лигова. Здесь немцы стремились прорваться к заливу. Они теснили наши войска. И 16-го сентября заняли город Урицк, посёлок Стрельно и вышли к берегу Финского залива, от Урицка до старого Петергофа. Образовался Ораниенбаумский плацдарм. 18-го сентября наши войска оставили город Пушкин и Слуцк. После этого линия обороны стала немного стабилизироваться, если не считать бои местного значения.
Жуков прилетел в Ленинград только 11-го сентября. В распоряжении Жукова было 27 дивизий против 7 немецких. Шестого октября Жуков был отозван на Западный фронт — спасать Москву. Многие историки приписывают именно Жукову спасение города от штурма. Но каждый, даже немного знакомый с документами, знает — 17 сентября немцы стали по плану отводить свои войска под Москву, обрекая население города на голодную смерть. А все, так называемые «Жуковские десанты», закончились неудачей и очень большими потерями. В период его руководства немцы заняли Петергоф, вышли к Финскому заливу, блокировали Ораниенбаумский плацдарм. При этом как-то забыли, что Жукова послали в Ленинград не спасать его от штурма, а со всем с другой задачей — прорвать блокаду города, но эту задачу он не выполнил.
Но вот, назначенный фельдмаршалом Вильгельмом фон Леебом бал в ресторане «Астория», немцам всё-таки пришлось отменить.
Только с 23 августа по 30 сентября потери на Ленинградском фронте составили 116 тысяч человек, из них безвозвратно — 65 тысяч. У немцев потери, как минимум в пять раз меньше.
Всего же в сражениях на дальних и ближних подступах к Ленинграду с советской стороны участвовало 65 дивизий, то есть более 700 тысяч человек. К 30 сентября потери составили 345 тысяч командиров и красноармейцев, из них 214 тысяч — безвозвратно. Кроме того, наша армия потеряла: 1492 танка, 9885 орудий и миномётов, 1702 самолёта. Такой ценой было остановлено продвижение немецких войск к Ленинграду.
17- го сентября военный совет фронта принял решение о начале минирования в городе промышленных предприятий и объектов военного значения. Значит, руководители города, и военные начальники не были уверены, что наши войска могут, удержат город. Они готовились, в случае вступления немцев в город, взорвать его. А вот, что должно было делать гражданское население, в случаи сдачи города, ни кому не говорили.
Мы продолжали посещать нашу школу. Но в конце сентября нас перевели в другую среднюю школу, на Кирочной улице дом № 28а, сейчас она имеет № 183, так как в нашей школе разместился военный объект. Уроки часто прерывались воздушными тревогами. Ученики с учителями спускались в подвал школы, где ждали отбоя воздушной тревоги. От частых тревог, занятия надолго прерывались, поэтому нарушалась программа обучения. С каждым днём в класс приходило всё меньше и меньше учеников. И тогда для нашего класса организовали учебу в бомбоубежище, дома № 49 по улице Петра Лаврова на углу с Потёмкинской улицей. Я не помню, что бы и Женя занимался в бомбоубежище, наверное, их класс прекратил занятия. В начале, в классе было человек пятнадцать, потом количество учеников стало с каждым днём уменьшаться. К концу четверти с трудом приходило человек пять. Голод и холод стали причиной не посещения ребятами занятий. Затем учительница сама заболела дистрофией. Занятия прекратились, даже не завершив программу первой четверти. В эту зиму мы с Женей в школу уже больше не ходили.
У нас появилось много свободного времени. Нашим любимым занятием стало ходить, пока были силы, к разрушенным домам после бомбежки и обстрела. Там мы искали детали для конструктора. (Надо же какие мы были ещё детьми, несмотря, на тяжелое положение в городе, мы думали об игрушках). Обследуя отвалы около разрушенных домов, нам ногда попадались и собранные уже из конструктора игрушки. Они были мятые и гнутые, но мы их то же брали, а дома разбирали их и выпрямляли детали. Кроме этого мы ещё собирали осколки от авиабомб и снарядов разной величины. Найденные осколки складывали под кроватью. Один осколок был тяжелый, и весил килограмма четыре-пять. А ещё там, в нашем «складе», лежала настоящая, зажигательная бомба. Правда она была без взрывателя и обезврежена.
На 16 -е сентября южная линия фронта проходила от Финского залива, через город Урицк (теперь район Сосновой Поляны), Старопаново, Пулковские высоты, Пушкин. Потом она огибала южную часть города Колпино. От Колпино линия фронта шла к посёлку Ивановское. Он расположен в устье реки Тосно. Далее она проходила по левому берегу реки Невы до Ладожского озера. На севере финские войска, выйдя к старой границе до 1939 года, остановились, и перешли к обороне. В Карелии финны подошли к реке Свирь, и, ещё 12 сентября, форсировав её, заняли Подпорожье. Финские войска блокировали водный путь между Онежским и Ладожским озёрами. Враг стремился окружить город вторым кольцом.
Для снабжения города продовольствием, остались два пути: по воздуху и по Ладожскому озеру, для этого нужно большое количество транспортных самолётов, буксиров и бар, но их не хватало.
Ладога — самое большое озеро в Европе. Местные жители называли его морем. Здесь часто бывают шторма более восьми баллов, иногда продолжающиеся несколько суток, а волны могут достигать высоты пять метров. Неспокойное, суровое озеро. Но эта Ладога последняя надежда ленинградцев на спасение от голода.
Несмотря на то, что 12-го сентября по Ладоге, на западный берег, пароход привел две баржи с мукой, было произведено второе снижение продовольственных норм хлеба, теперь на карточки было положено: рабочим-500г., служащим и детям-300г., иждивенцам-250г. Сократились нормы и на другие продукты.
19 сентября город пережил настоящий смерч огня. В этот день на дома и улицы было сброшено с самолётов — 2870 зажигательных и 528 фугасных бомб. Одновременно в черте города разорвалось 242 артиллерийских снарядов. Самолёты заходили группами, одна за другой. Во время очередного налёта, бомбами был разрушен водопровод и здание военного госпиталя на Суворовском проспекте дом № 50. Возник сильный пожар, а проспект залило водой. Раненые выбрасывались из окон, ломая руки и ноги, некоторые разбивались на смерть. Около 600 человек не смогли покинуть здание, а, когда рухнуло междуэтажное перекрытие, сгорели заживо. Это была самая большая потеря в людях за всю войну в одном очаге поражения. Мы, конечно, не могли пропустить случая, что бы ни сходить с Женей смотреть на разрушенный госпиталь. Мы увидели здание, от которого остались только одни стены, на улице большую, глубокую воронку. На Кирочной улице видели частично разрушенный снарядами музей Суворова. Выложенное на восточной стене его мозаичное панно, «переход Суворова через Альпы» было сильно повреждено. Около цирка, снарядом разрушен северный тротуар Белинского моста. Среди жителей поползли слухи, что в городе диверсанты, они ракетами указывают немецким лётчикам важные объекты.
20-го сентября, переправившись через Неву, наши бойцы захватили небольшой плацдарм, в районе Московской Дубровки, и деревни Арбузово. Так образовался знаменитый Невский пятачок, изобретённый генералом Жуковым. Он захватывался с целью накапливания войск, которые должны были прорвать блокаду города. Но, просматриваемый и простреливаемый с Синявинских высот и со здания 8-й ГЭС, небольшой захваченный участок, три километра по берегу и 400-600 метров шириной, не позволял накапливать войска, и, по сути, пятачок стал местом, где немцы стали без особого труда, просто перемалывать тех, кто каждую ночь переправлялся на левый берег. На Невском пяточке, ни офицеры не знали солдат, ни солдаты офицеров. Не успевали познакомиться. Средняя продолжительность жизни здесь составляла несколько утренних часов. К этой теме я ещё вернусь.
За сентябрь месяц к городу прорвалось 675 вражеских самолётов. Сброшено тысячи фугасных и десятки тысяч зажигательных бомб, на город упало 5364 снаряда.
Первого октября было произведено третье снижение норм хлеба: рабочим-400г, остальным- 200г. В магазинах большие очереди, на всех нахватает хлеба и других продуктов. Отоварить можно только кое, что на детские карточки.
16-го октября немцы начали новое наступление вдоль реки Волхов. Они захватили Грузино, и стали продвигаться дальше на Будогощь, Волховстрой, Тихвин, Лодейное Поле, с целью выйти к реке Свирь и соединиться с финскими войсками. Восьмого ноября немцы захватили Тихвин, и перерезали железную дорогу, по которой для Ленинграда подвозились грузы на восточный берег Ладожского озера. Нависла серьёзнейшая, можно сказать смертельная для города, угроза образования второго кольца вокруг Ленинграда, и полного прекращения снабжения города продовольствием по суше.
Не трудно представить, что бы тогда было с населением города, если бы немецким войскам удалось выполнить поставленную Гитлером задачу. Но можно с уверенностью утверждать, что я бы сейчас не сидел за компьютером.
Теперь нет ни каких, ни водных путей, ни сухопутных дорог, по которым можно было бы подвозить продукты к спасительному, восточному берегу Ладожского озера, для отправки их по озеру в Ленинград. Нет, не совсем так, была дорога, по которой можно было подвозить продукты к восточному берегу Ладоги. Но об этой дороге почему-то редко упоминают. Это военная автомобильная дорога № 102 (ВАД 102). Она начиналась восточнее Тихвина от железнодорожной станции Заборье, и обходила большой дугой, занятый немцами город, с севера. Дорога проходила частично по малочисленным, малопригодным для автомашин сельским дорогам. А большая часть дороги была проложена по гатям через болота. ВАД 102 от станции Заборье шла через населённые пункты: Шугозеро, Паша, Новая Ладога и далее к Кабоне. Протяженность её была более 300 километров. Времени на проезд и бензина требовалось много, поэтому, с точки зрения снабжения города, она была мало эффективна.
Немцы, после взятия Тихвина, планировали наступление к реке Свирь. Если бы им удалось соединиться с финнами, они порвали бы эту последнюю тоненькую ниточку спасения.
Ледовая дорога (ВАД-101) ещё не работала, хотя на восточном берегу озера были припасены, ещё ранее завезённые, продукты. Озеро штормило, лёд превращался в крошево. Суда с баржами теряли ход, застревали во льду, и становились легкой добычей немецких самолётов. Южная часть озера была мелководная, не пригодная для судоходства, Ни в Осиновце, ни в Кабоне не было причалов. Их нужно было срочно построить, и углубить дно.
Ленинград с остальной страной связывал теперь единственный путь, это по воздуху, не считая ВАД 102. Но для этого нужно было иметь много самолётов. Сначала для снабжения города продовольствием было выделено 50 транспортных самолетов типа «Дуглас». Но вдруг, в самый критический момент, в начале декабря Москва отзывает эти самолёты, да ещё и пять автотранспортных батальонов с лучшими водителями, которые необходимы были Ленинграду для снабжения города продуктами. По мнению Ставки, эти транспортные средства на тот момент были нужнее для спасения Москвы, чем умирающему Ленинграду. И только 12 января 1942 года появилось распоряжение Совнаркома «о помощи Ленинграду продовольствием». Но до этого дня нужно было ещё Ленинградцам прожить почти два месяца, получая по 125 граммов хлеба в день и больше ничего.
Сейчас, когда секретные документы рассекречены, стало известно, что в ставке Гитлера, в это время обсуждались вопросы, напрямую решающие судьбу жителей блокированного города. Город охвачен кольцом, и немецкие войска стоят у самых его стен. Гитлер полагал, что после соединения с финскими войсками на реке Свирь, город Ленинград неизбежно падёт. Он решил, что цель достигнута, и заявил, что «будет спокойно выжидать, пока город Ленинград, сдавленный голодом, покорно упадёт в протянутые руки немцев, как спелое яблоко». Он отменил назначенный на сентябрь месяц штурм города, объясняя это тем, что в этом случаи погибнет много немецких солдат, да ещё придётся кормить, оставшиеся в городе, мирное население. Немецкий генеральный штаб предлагал Гитлеру создать коридор, через который население города могло бы уйти на «большую землю», в случаи, если бы согласился на это Сталин. Гитлер решил перейти к обороне, укрепив занятые позиции, бомбить город с самолётов и обстреливать его из тяжелых орудий (калибром 320, 400 и даже 520 миллиметра). А часть войск перебросить на другие направления. Для обороны нужно меньше войск, чем при наступлении. Значит, оборонялись немцы? А наши? А наши пытались организовать наступления, с целью прорвать хорошо укрепленную, глубоко эшелонированную линию обороны противника, в основном атаками в «лоб», не считаясь с потерями. Все попытки прорвать блокаду и соединится Волховскому фронту с Ленинградским фронтом, терпели не удачи, одна за другой, до января 1943 года.
За октябрь месяц к городу прорвалось 388 вражеских самолётов. Они сбросили 812 фугасных и 43290 зажигательных бомб. В городе взорвалось 7590 снарядов. Город потерял убитыми и ранеными 2147 жителей.
Четвёртого ноября, была сильная бомбёжка, бомбы взрывались в нашем районе. Мы с мамой пошли в бомбоубежище. У нашей арки толпилась группа людей. Они не спешили уходить в укрытие, а смотрели вверх, наблюдая за воздушным боем самолётов. Мы тоже остановились, и стали свидетелями воздушного тарана. В лучах прожекторов мы увидели невысоко над городом, два самолёта: немецкий и настигающий его наш истребитель. Нашим лётчиком, как мы потом узнали, был Севастьянов. Растратив весь боекомплект, он таранил своим самолётом, немецкий самолёт «Хейнкель-111». Немецкий самолёт упал в пруд Таврического сада. Один немецкий лётчик выпрыгнул из самолета с парашютом и был взят в плен, остальные немецкие лётчики погибли. Севастьянов тоже покинул повреждённый самолет, и благополучно приземлился на парашюте, а его самолёт «чайка», получивший повреждение, упал в районе Баскового переулка, недалеко от Мальцевского рынка. Этот немецкий самолёт летел тогда над нашей улицей, и лётчики сбрасывали бомбы, которые разрушили частично дома №№ 6, 8,10, 12, 16. 20 и 32, все по нашей чётной стороне. Если бы у них были ещё бомбы, то они могли бы попасть и в наш дом. Не трудно догадаться, что было бы тогда с нами.
На следующий день мы с Женей не могли пропустить случая сходить к Таврическому саду, что бы посмотреть на упавший самолёт. На территории сада стояло несколько наших зенитных батарей, поэтому, естественно, нас к самолёту не пустили. Но зато мы увидели, как из сада, на телеге, вывезли труппы немецких лётчиков. Труппы на телеге были прикрыты брезентом, из под которого были видны торчащие руки и ноги.
С 13-го ноября установили новые нормы продовольствия: рабочим по 300 грамм хлеба в день, а по другим категориям-150. Это уже четвёртое снижение норм на продовольствие. Качество хлеба значительно ухудшилось. Он был каким-то чёрным, сырым и тяжелым, осталось только одно название-хлеб.
!? ноября Ленинград погрузился во тьму, в жилых домах отключили свет, Были отменено большинство трамвайных и троллейбусных маршрутов .
20-го ноября в Ленинграде проведено ещё одно, пятое по счёту, снижение норм выдачи хлеба. Рабочим — по 250 грамм, всем остальным — 125 грамм. Эти граммы были и завтраком, и обедом, и ужином. Это было последнее снижение норм, дальше уже некуда. И такая норма означала для многих — голодную смерть. Разве мог спасти жизнь этот сырой, чёрный, маленький кусочек эрзац — хлеба. Более 25%, которого состояли из заменителей: пищевой целлюлозы, обойной пыли, хлопковых жмыхов, мучной сметки, вытряски из мешков, кукурузной муки. А, когда и эти добавки закончились, в муку стали добавлять до 60 % солода и пищевой целлюлозы. На другие талоны вообще не возможно, что нибудь выкупить, так как в магазинах просто не было продуктов. Из-за частых перебоев с завозом, и малым количеством продуктов, не всегда полностью выдавалось населению продовольствие, которое положено по нормам. Потому, что в ноябре и в декабре их выдавали только по мере их поступления. Иной день стоишь несколько часов в очереди, как вдруг говорят: продукты закончились. И ты идёшь домой не с чем.
Профессор Цигельвайер, немецкий специалист по питанию, подготовил справку для германского командования: «Люди на таком пайке физически не могут жить. Поэтому не надо рисковать немецкими солдатами. Ленинградцы сами умрут». А Геббельс ещё 10 сентября 1941 года в своём дневнике записал: «мы и в дальнейшем не будем утруждать себя требованиями капитуляции Ленинграда. Он должен быть уничтожен почти научно обоснованным методом». Немецкий план уничтожения населения оказался вполне реальным. Ленинградскую блокаду, ставшей страшной гуманитарной катастрофой, можно сравнить с холокостом.
Здесь уместно ещё раз, с благодарностью вспомнить бабушку и маму, которые с сначала войны накапливали продукты про запас, и мы могли продолжительное время прибавлять по маленькой порции, что нибудь, к скудному пайку. Но вскоре этот запас закончился, и больше не чего было прибавлять дополнительно. Теперь нужно было рассчитывать только на 125 грамм, как называемого, хлеба. Наступили самые тяжелые дни для нас и всех жителей города, но кроме руководителей города. Для них, даже в самое голодное время, на кондитерской фабрике пекли пирожные и продавали их в столовой Смольного. Не трудно представить, что было бы, если тогда об этом узнали голодные жители города. Сейчас стало известно, что за всё время блокады не было зафиксировано ни одного случая смерти от голода среди руководителей и их родственников.
Единственный путь (я повторюсь) снабжения осаждённого, голодного города, это по воздуху и Ладожскому озеру. На восточном берегу ещё хранились запасы продовольствия, привезённые до падения Тихвина. Хотя пришла ранняя зима, лёд ещё не окреп, что бы по нему могли бы двигаться машины. Плавающие льдины препятствовали проводке барж. И только с 22 — ноября начала работать ледовая дорога ВАЛ-101, протяженностью около тридцати километров. Она протянулась от мыса Осиновец, на западном берегу, до посёлка Кабоны, на восточном берегу. Её проложили по мелководью, ближе к южному берегу, занятому немцами. Там лёд был толще. Вначале ледовая дорога действовала не в полную нагрузку. Лёд был ещё слишком тонкий, не более восемнадцати сантиметров, и не выдерживал автомашины. Приходилось, возить продукты на подводах, по два — три мешка. Но этого было очень мало для большого города. Когда лёд окреп, пошли груженые полуторки, затем стали к машинам прицеплять ещё большие сани. И, наконец, когда лёд совсем окреп, на лёд вышли пятитонки. Ледяная трасса начала действовать. Эту дорогу позже назвали дорогой жизни. Но на восточном берегу запасы продуктов были не значительные, так как пополнение их по железной дороге, через Тихвин, прекратилось.
Был ещё один водный путь для подвоза грузов в город до замерзания Ладожского озера, из Волхова. Но для него требовалось много озёрных барж, и много времени. Нужны были и запасы продовольствия, поступление которого прекратилось, связи с падением Тихвина. Этот путь проходил от западного берега Ладожского озера, мимо острова Сухо, до Новой Ладоги (115 км.), и далее по реке Волхов до города Волхов (35 км.), всего 150 километров. Остров Сухо занимал стратегическое значение. Кто им владел, тот и контролировал устье реки Волхов с посёлком Новая Ладога, и далее по реке с городами Волхов и Волховстрой. Немцы неоднократно предпринимали попытки овладеть этим островом.
Забегая вперёд, скажу о самом ожесточённом, и решающем бое за этот остров. 22 — го октября 1942 года, немцы в очередной раз предприняли попытку овладеть островом Сухо, расположенного в Ладожком озере, мимо которого проходил водный путь снабжения Ленинграда продовольствием. На острове размером 90 на 60 метров, в мирное время находился только один маяк. Остров защищала команда матросов в составе девяносто девяти человек. В их распоряжении была артиллерийская батарея, состоящая из трёх 100-мм орудий, три пулемёта и винтовки. С немецкой стороны участвовало более 100 человек, 16 десантных барж, 7 десантных катеров. Вооружение: 88-мм пушек — 21, 37-мм пушек — 9 и 20-мм пулемётов — 135. Захват этого острова нарушил бы снабжение города. Немцам удалось высадить на остров десант, но наши матросы, защищающие этот остров, отбили все попытки противника овладеть всем островом. Большую роль в отражении атак противника, сыграли Ладожская флотилия и наши лётчики..
Несмотря на сильные морозы, наши войска делают всё, что бы освободить Тихвин. Они начали наступление на Малую Вишеру и Чудово, с целью выйти в тыл немцам, и таким образом отрезать основные силы врага от Тихвина.
С каждым днём всё сильнее стал ощущаться голод. Мы всё время хотели есть. На еду смотрели, широко раскрытыми, жадными глазами. Стали следить друг за другом, и спорить, чей кусочек больше. Мы уже не бегали по улице без толку. Теперь мы, передвигались, не спеша, с трудом переставляя ноги. Ходили только по делу: за хлебом, дровами или за водой. Ещё раз спасибо Екатерине Павловне за то, что заготовила в прок продукты. Без них мы, наверное, давно бы уже умерли. Мама каждый день добавляла к скудному пайку немного продуктов из бабушкиного запаса: крупу, сухарик или кусочек сахара. Женя даже придумал название таким добавкам. Когда основное было съедено, он спрашивал маму: «а что будет ещё на загладок»? Что такое «на загладок»? Не знаю. Наверное — напоследок, или на закуску. Есть постоянно хотелось. Мы только и думали о еде. Но ещё надо сказать большое, огромное спасибо нашей маме, которая с первых дней вела не только строгий учёт имеющихся продуктов, но и равномерное ежедневное распределение, и режим питания. Наверное, режим питания: понемногу, но каждый день, помогал нам выжить. Помню, у нас были две круглые, синие, небольшие плоские пластмассовые коробочки, с завинчивающими крышками, в которых мама хранила сливочное масло. Из одной баночки, маленьким слоем намазывался хлеб, а другая хранилась до следующего получения масла, которое выдавалось только по детским карточкам. Запасы быстро таяли, так как нас было пять едоков.
К голоду добавился холод. В городе не было дров. На дрова разбирали старые деревянные дома. Но они в первую очередь отпускались хлебозаводам, больницам и предприятиям военного назначения. Мы заметно теряли силы. Спали, не раздеваясь, на голову одевали шапку-ушанку. Щеки и глаза провалились, нос заострился, тело исхудало так, что выступили рёбра. Теперь у нас не было времени, а главное не было желания, на игры и развлечения, нужно было искать в развалинах, что нибудь для буржуйки. У разрушенных домов, мы собирали всё, что горит, и что нам с Женей под силу унести: стулья, разбитые столы, части от шкафа, доски от перегородок. Желающих поискать, что ни будь на развалинах дома, приходило много народу. И если ты зазеваешься, то, только что откопанную тобою доску или что другое, немедленно унесут. Разрушенные дома были на Литейном проспекте дом № 11, и на Артиллерийской улице и в других местах. На бульваре рубили кусты и ветки на деревьях. Опустевшие от запаса продуктов шкафы, которые стояли в коридоре, мы разобрали на дрова. В буржуйке жгли книги и школьные тетради.
Водопровод перестал действовать потому, что была разрушена водонапорная станция, вода в трубах замёрзла, и они полопались. Замерзли и канализационные трубы. Туалетом стало нельзя пользоваться. Помои и другие нечистоты выносили ведром во двор, там была помойная яма, а когда она заполнилась, стали выливать рядом, так как стало некому вывозить их, а главное не на чем. У кого не было сил дойти до помойки, сливал содержимое ведра прямо на улице около дверей или выливал на улицу прямо из разбитых окон.
Питьевую воду брали из проруби на Неве, и везли её в вёдрах на санках. Зима в этот год была очень суровая, морозы достигали 20-30 градусов, а иногда и больше. Шли мы за водой по проспекту Чернышевского до набережной Робеспьера. Эта набережная не была тогда ещё одета в гранит. В этом месте её использовали как склад стройматериалов. Здесь, до войны, разгружали баржи с песком, щебнем, брёвнами, досками и другими строительными материалами. Самым трудным было спуститься на лёд, но ещё труднее подняться с ведром воды наверх по крутому склону берега. Поэтому санки с ведром оставляли наверху, а воду носили небольшим бидончиком. Приходилось подниматься по откосу несколько раз. Люди часто падали, разливая воду по склону. Образовывалась ледяная горка. Если кто нибудь, и вырубал топором в обледенелой горке ступеньки, то они служили недолго. Обессиленные люди, с большим трудом поднимались по ним, иногда спотыкаясь, роняли посуду с водой, которая заливала эти ступени и тут же замерзала. Приходилось вновь возвращаться к проруби и потом снова штурмовать ледяной подъём. Наконец ведро наполнили водой, теперь его нужно довести до дома. Что бы вода ни плескалась в ведре, на воду клали фанерный кружок. Улицы от снега не были расчищены, санки то и дело подпрыгивали на не ровностях. Вода расплескивалась в пути, до дома довозили чуть больше половины ведра. И снова нужно было идти за водой, повторяя этот тяжелый путь. Потом догадались сыпать снег на воду в ведре. Снег замерзал, и вода почти не выплёскивалась.
Во многих районах полыхали пожары, но их некому было тушить. А вот разжечь огонь в печке стало очень сложно. Спичек не было. Куском напильника и гранита высекали искры. Паклю находили у разрушенных домов. В начале декабря в Ленинграде наладили производство необычных спичек. Они были в виде небольшой тоненькой книжечки из пластин с разделёнными головками. Их выдавали по четыре коробочки в месяц на человека.
Увеличилось число больных и ослабевших людей. Стремительно повышалась смертность. С керосином была большая проблема, его трудно достать. Для экономии керосина, вместо керосиновой лампы, зажигали коптилку. Это такая маленькая баночка, в которую наливали немного керосина и в неё опускали один конец небольшой бечёвки, а другой конец её просовывали в дырочку в крышке, и поджигали. От коптилки было мало света, только одна копоть, но, когда глаза привыкнут к темноте, можно разглядеть предметы, находящиеся в комнате, и передвигающегося по комнате человека. Поэтому, для экономии керосина, как только стемнеет, мы старались, ложиться спать, а вставали, когда уже совсем рассветёт. А если и просыпаешься раньше, то лежишь в тёплой кровати, ждёшь рассвета, и тебе очень не хочешь покидать нагретую за ночь постель.
Была ещё одна беда, о которой почти никогда не пишут. Появились блохи и вши. Они селились на голове, в нательной рубашке, в простынях. Их не успевали давить. Когда мы, что-то делали медленно, а нам говорили, что бы мы поторопились, то тогда мы им отвечали: «быстрота нужна только при ловле блох». А когда, кто-то, чесался, то говорили: «у тебя что, своя вошь чужую гоняет». Для избавления от этой напасти, необходимо было проглаживать горячим утюгом одежду и простыни по швам, чтобы уничтожить не только вшей, но и их гниды. Голову стригли наголо. Нужна была баня. Но ничтожным количеством найденных «дров» невозможно натопить большую комнату, и не согреть воду, что бы помыться. А пока в городе работали только две бани: одна на Васильевском острове, другая в Ленинском районе, и то с большими перерывами. Но сходить туда пешком, у нас не было никаких сил. Поэтому приходится ждать, когда заработает баня в нашем районе, тогда и можно будет сходить хорошенько помыться, и заодно пройти там санитарную обработку одежды. Там пока ты моешься, твоё бельё помещают в комнату с высокой температурой, от которой вши и гниды погибают. Но через какое то время, они вновь начинают там селиться, и ты опять начинаешь мучаться. Были ещё кровопийцы, это клопы Они селились в матрацах и на стенах в обоях рядом с кроватью. Интересно, почему, когда человек слабеет, на него нападает всякие насекомые, да ещё в большем количестве.
Голод и холод быстро истощали людей. Умирало по три-четыре тысячи человек в день. Морги были переполнены, не хватало машин и бензина, что бы вывести их на кладбище. Не было взрывчатки, что бы вырыть братские могилы, в промерзлой земле. Люди умирали в квартирах, их никто не убирал. А на улицах они так и лежали окоченевшие от холода до весны, занесённые снегом. Жуткая была картина.
А вот, что было ещё в конце октября, когда ещё не так сильно ощущался голод: Маму командировали с работы в больницу имени Куйбышева, которая на Литейном проспекте, для погрузки в машины покойников. Вот как она рассказала нам своё первое впечатление, которое очень сильно её потрясло: «вхожу в коридор морга, слева и справа, до самого потолка голые труппы. Прохожу дальше бочком, стараясь на них не смотреть, но всё равно за меня цепляется мертвец, то рукой, то ногой. Голова закружилась от увиденного и от кисловатого запаха стоящего в помещении. К горлу подступила тошнота. Я готова была упасть в обморок. Вероятно, я побледнела потому, что сотрудница морга сунула мне в нос бутылочку с нашатырём. Я сразу пришла в себя».
В первые дни, когда объявлялись воздушные тревоги, мы все ходили прятаться в подвал нашего дома, который был переоборудованный под бомбоубежище. Что бы попасть в бомбоубежище, нужно было нам выйти на улицу. Потом пройти через арку во двор, повернуть налево и, у первого входа, спуститься в подвал. У мамы был приготовлен чемоданчик, который мы каждый раз брали с собой, когда спускались в бомбоубежище. В нем были сложены документы, деньги и ценные вещи. И ещё в него клали «сухой паек», на всякий случай, если долго не будет отбоя тревоги. Наше бомбоубежище, это переоборудованный подвал. Железные двери и железные дверцы на подвальных окошечках, были сделаны с резиновыми уплотнителями, что бы закрывались герметично. Они должны были защитить людей, на случай газовой атаки. В помещении стоял стол, а вдоль стен рядами скамейки, да ещё в углу бак с питьевой водой. Освещалось всё это тусклым светом керосиновой лампы или коптилки. При близких разрывах, с потолка сыпалась штукатурка, и казалось, что дом качается. Все присутствовавшие громко охали и ахали, старушки крестились, а мамаши крепче прижимали к себе детей, закрывая им головы.
Первым, при объявлении воздушной тревоги, отказался спускаться в бомбоубежище Иван Семёнович, у него уже не было сил для этого. Он говорил: «если суждено мне утонуть, то я не умру от взрыва бомбы». Затем к нему присоединилась и Екатерина Павловна. Постепенно и мы не стали спускаться в бомбоубежище. Очень не хотелось покидать согретую телами кровать, и выходить на холодную, морозную улицу. А потом, после отмены тревоги и возвращения домой, вновь греть остывшую постель. Чтобы согреться, забирались под одеяло, клали ещё сверху пальто, и ещё чего нибудь, укрывались с головой, и старались скорее надышать там тёплового воздуха. Когда совсем не чем было топить буржуйку, то мы забирались под одеяло в пальто, а наголову одевали ушанку. Наверное, каждый знает, что когда едешь ночью в поезде, то не обращаешь внимания на стук колёс, и тебе хорошо спится. Так и мы не стали просыпаться, когда объявляли по репродуктору о начале воздушной тревоге, и крепко спали под дальние и глухие разрывы бомб и снарядов.
Когда бабушкины запасы закончились, в ход пошли папины запасы. Мы уже давно поглядывали на плитки столярного клея, не решаясь сварить из него студень, и есть его. И вот время пришло. Сварили, отвратительно пахнет, но ели. Отваривали и кожаные ремни, пили полученный «бульон», а размягченную кожу ремня, резали на маленькие, мелкие кусочки и глотали их целиком. Очень противная еда на вкус, но что делать, есть то хочется. Нужно же было чем-то обманывать пустой желудок. Иногда мама приносила дуранду. Не знаю, выдавали её на карточки, или продавали за деньги. Дуранда была в виде спрессованных плиток, и состояла из шелухи подсолнечных семечек. Пили ещё дрожжи.
Совсем недавно, просматривая книгу о действиях во время войны дружин МПВО, прочитал там, как бут-то бы написано про нас, стихотворение Юрия Воронова «Сотый день»:
Вместо супа —
Бурда из столярного клея.
Вместо чая —
Заварка сосновой хвои.
Это всё ничего.
Только руки немеют.
Только ноги
Становятся вдруг не твои.
Только сердце
Внезапно сожмётся, как ёжик,
И глухие удары
Пойдут невпопад.
…Сотый день догорал.
Как потом оказалось,
Впереди оставалось ещё восемьсот…
Пятого декабря началось долгожданное наступление Красной Армии под Москвой. Вражеские войска отброшены на 150-200 километров от Москвы. Немцы ещё перебросили часть войск от Ленинграда к Москве. Это позволило нашим генералам Северо-Западного фронта организовать наступление на Малую Вишеру. Боясь окружения, немцы сами без боя оставили Тихвин, и отступили к Киришам. Железнодорожники стали срочно восстанавливать железную дорогу от Тихвина к Ладожскому озеру. Ледовая дорога по Ладожскому озеру, стала работать в полную силу. Теперь движение по трассе было организованно круглосуточное.
А в Ленинграде, восьмого декабря, совсем остановились трамваи и троллейбусы, которые ещё ходили по сокращенным маршрутам. Они встали на тех местах, где их застало отключение электроэнергии, и простояли, занесенные снегом, до весны. Улицы не стали расчищать, и вагоны стало заносить снегом. Они стояли, как памятники мирного времени. От нехватки электроэнергии и воды хлебозаводы иногда не могли выпекать хлеб. И тогда на карточки, вместо хлеба, выдавали только одну муку.
Уходя на работу, мама оставляла тогда нам каждому, на обед, по половине чайной чашечке муки. Мы кипятили самовар. Садились вокруг него, высыпали муку в тарелки, наливали кипятку из самовара, ждали, когда мука осядет, и потом начинали ложкой «хлебать» воду. Ели медленно и следили, что бы мука находящая на дне тарелки не попадала в ложку. Затем снова наливали воды. И так до тех пор, пока не заканчивалась в тарелке мука или в самоваре вода. Животы были наполнены водой, а есть всё равно очень хотелось.
Как- то, мама рассказала, что на лесном проспекте около Сталинского универмага, от истощения упала лошадь. Пока извозчик ходил искать телефон, местные жители отрезали мясо и уносили его, кто сколько смог. Когда извозчик вернулся, от лошади мало что осталось.
Екатерина Павловна уже с начала декабря не могла вставать с кровати, и стала «ходить» под себя. Маме одной было трудно поворачивать бабушку на бок, что бы поменять простыню и клеёнку, поэтому она звала нас на помощь. Бабушка была очень худая и беспомощная.
Теперь мы совсем редко стали выходить на улицу. Стало тяжело передвигаться даже по комнате. Ноги опухли. А у меня ещё, кроме этого, во время сна сводило правую ногу. Не помню, то ли сводило мышцы, то ли твердело само колено. Сильной боли не было, но самому мне было ногу не разогнуть. Приходилось просить маму или Женю потихоньку её разгибать и вновь сгибать. На эту процедуру требовалось не меньше получаса, а потом ещё некоторое время её потихоньку расхаживал, придерживаясь за стенку, или ещё за что нибудь. После такой гимнастики, можно было ходить не чувствуя ни какой боли.
Ледовая дорога, с большим напряжением, но действует. Немецкие самолёты бесконечно бомбили её. Машины, попадая в воронку или в трещину, тонули. По всей трассе были установлены посты для регулирования движением, ремонта дороги и для обогрева. Прямо на льду были оборудованы места для зенитных орудий, что бы отражать налёты вражеских самолётов.
25-го декабря для жителей города был всеобщий, радостный день. Было произведено первое повышение норм выдачи хлеба. Рабочие стали получать по 350 грамм, остальные категории по 200 грамм. Но эта прибавка не остановила смертность, люди продолжали умирать тысячами в день.
Перед самым новым 1942 годом, мне кажется, это случилось 26-го или 27- го декабря, во время очередного налёта, авиационная бомба угодила в дом № 37, находящийся на противоположной стороне, нашей улице, метрах в двухстах от нашего дома. Мы проснулись от грохота близкого взрыва, от звона падающих стёкол, и от холодного воздуха, мгновенно заполнившего всю комнату. Спали мы с мамой в одной кровати, недалеко от окна. Позже мама рассказала: «когда я проснулась от страшного грохота, мне показалось, что вокруг всё качается и падает. И первым делом стала натягивать одеяло на головы, и умолять бога, чтобы не повредило осколками стекла наши лица». В комнате стало сразу холодно, как на улице. Иван Семёнович взял матрац и одеяло, поплёлся на кухню продолжать спать, там было теплее, но уснуть сразу, конечно, уже ни кто не смог. Екатерина Павловна не согласилась покидать свою теплую постель, так как она уже около месяца не могла вставать и ходить. Нога, которую она осенью ушибла и сожгла йодом, совсем высохла и не действовала. На этой ноге не было мышц, одна гость, обтянутая сухой желтой кожей.
. Мама накрыла бабушку ещё и нашими одеялами. А мы пошли в бомбоубежище. Выйдя на улицу, увидели на бульваре и дороге несколько горящих зажигательных бомб, которые разбрасывали искры, как бенгальские огни. На улице было светло, как днём. Мы вначале подумали, что включили электричество, но это в небе висела осветительная бомба, которая медленно спускалась на парашюте. Во дворе тоже горели две зажигательные бомбы: одна на земле, другая на стене здания хлебозавода. Она зацепилась за водосточную трубу, а рабочие из ближайшего окна пытались сбросить её на землю, каким то длинным переметом.
На следующий день в жакте получили несколько листов фанеры, которыми мы, общими усилиями, заколотили окна. Между рам положили не нужные тряпки. В нашей комнате стало немного теплее, чем на улице, но мы всё же последовали примеру дедушки, и тоже перетащили нашу кровать на кухню.
Однажды я был свидетелем, как в булочной на Мелитопольском переулке, куда я ходил за хлебом, голодный мальчик, лет тринадцати, схватил с весов отвешенный кому-то кусок хлеба. Он не убежал из булочной, а опустился на корточки в углу, лицом к стене, и он даже не защищался, когда его били, а грязными, трясущими руками совал хлеб в рот. Он быстро съел весь кусочек. Его все ругали, но съеденный хлеб, не вернёшь. Кто-то остался без хлеба. А это означало ему верную смерть.
Да, люди от голода озверели. Мама рассказывала, что видела на улице трупп, у которого были вырезаны мягкие места, а на рынке продавались котлеты и колбасу из человеческого мяса. Люди зверели от голода: грабили и убивали, чтобы добыть пропитание, завладеть продовольственной карточкой.
В течении декабря от дистрофии умерло 52 880 ленинградцев. Это больше числа смертности за весь 1940 год. («По сигналу воздушной тревоги», Лениздат 1974г.). 780 000 ленинградцев погибли в первый, самый тяжелый год. («Санкт-Петербургские ведомости», 7 мая 2010 год). Других данных об умерших жителях за предыдущие месяцы я не нашел.
Перед новым годом подведём итог прожившим самым тяжелым месяцам с сентября по декабрь включительно. Прошло 115 дней блокады. За это время воздушные тревоги объявлялись 264 раза. Вражеская авиация бомбила город 97 раз. На территории города взорвалось 3296 фугасных и около 100 тысяч зажигательных. Были ночи, когда воздушные тревоги объявлялись 11 раз. В некоторые дни на город сбрасывалось по 528 фугасных и более 5000 зажигательных бомб. В течение 106 дней, более 270 раз враг открывал огонь из орудий. На улицы Ленинграда упало более 30 тысяч снарядов. Некоторые обстрелы продолжались более 18 часов 30 минут. Например, 15 и 17 сентября, когда на город упало по 330 снарядов. Много это или мало? Судите сами. За 18 часов 33 минуты = 1113 минутам — 330 снарядов. В минуту — 3,4 снаряда.
Немцы использовали бомбы замедленного действия, (с часовым механизмом) магнитные морские мины, большей разрушительной силой. За четыре месяца 1941 года разрушено и повреждено 2325 зданий, 22 моста, возникло 634 крупных пожара. На эти месяцы приходится 74 процента фугасных и 96 процентов зажигательных бомб, сброшенных на город за всё время блокады. Этот период года был самым опасным, самым холодным и самым голодным. Спасатели и дружинники извлекли из завалов более трёх тысяч горожан.
Наступил 1942 год.
Это был первый год, когда у нас не было ёлки. И всё же мама сделала для всех небольшой праздник. В углу кухни украсила ёлочными игрушками фикус, под ним поставила ватного деда мороза. На обед сварила крупяной суп, и выдала всем по двойной порции хлеба. Это был последний новый год, когда мы встречали его вместе с дедушкой и бабушкой.
На Ленинградском фронте без существенных перемен. По радио передают: повсюду бои местного значения. Из донесения немецкой разведки от 2 января 1942 года: «Немецкое военное командование не перестаёт удивляться упорству и стойкости русских. Это не чего не меняет в их отчаянном положении, но всё же около десяти немецких дивизий остаются связанными на этом фронте».
Воздушные налёты стали редкими, но обстрел города ведётся каждый день. Ежедневно на город падает по 200-400 снарядов.
Но для ленинградцев опять радость. С 13-го января вместо декадных и месячных продовольственных карточек (кроме хлебных), ввели разовые выдачи, по талонам, из расчёта имеющихся на складе продуктов. Это значит, что если у тебя есть талон, то ты обязательно получишь продукты. В этот день выдали всем по 100 грамм мяса, 200 грамм крупы, 200 грамм муки. Но это не спасало смертность от голода. Мы уже давно не ели мяса. На всех у нас получилось пол килограмма мяса. Мама отварила бульон, и мы пили его несколько дней. Бабушка и дед отказались, есть мясо, поэтому его раздели на три части. Поели много, но всё равно чувство голода не проходило.
!8 января ледовая дорога впервые перевыполнила суточное задание. Стало возможно откладывать продукты про запас. Нельзя же выдавать их всё время с «колёс». Руководство города разрешило с 22 января начать эвакуация населения на машинах по льду Ладожского озера. До 15 апреля было вывезено 554 186 человек.
Смерть не обошла и нашу семью. 19 января умирает Екатерина Павловна. Перед самой смертью бабушка очень плакала и просила маму простить её за всё плохое, что она сделала плохого маме и Ивану Семёновичу.
Её смерть затмила в этот день радостное сообщение отдела торговли о выдачи в счёт месячной нормы: крупы рабочим-400гр., служащим-200гр., иждивенцам-100гр., детям-300гр.; жиров: детям до 12 лет-75гр.; сахара всем-100гр., а детям до 12 лет-250гр. (а Жене шел 13-ый год). Масла и сахара мы давно не видели. Снабжение города стало намного лучше. Появилась надежда, что всё наладится. Настроение поднялось. Мы стали иногда улыбаться, но чувство голода всё равно не покидало нас.
24 го января очередная прибавка норм хлеба: рабочим-400 грамм, служащим-300 грамм, а детям и иждивенцам по 250 грамм. В последний день января на карточки выдали: крупы — рабочим 350 грамм, служащим 200 грамм, детям 150 грамм; мяса — рабочим 200 грамм, служащим 150 грамм, иждивенцам 150 грамм и детям 200 грамм; сахара соответственно по 300, 200, 150 и 250 граммов. Это была очень существенная прибавка. Можно было сварить не только суп, но и кашу, а чай пить с сахаром.
И всё же, несмотря на значительную прибавку, смертность за январь намного превысила смертность за декабрь. Ежедневно в январе умирало 3,5 — 4 тысячи человек, это более чем в два раза. В январе в городе разорвалось 2696 снарядов.
Мы с Женей, при помощи фанеры и реек, сделали для бабушки ящик, чем-то напоминающий гроб. Пилили и колотили на кухне. Дед, лёжа на плите, (он уже совсем не мог ходить), оценил нашу работу словами: «молодцы ребятушки». И, как- то грустно, добавил: «и мне такой же сделайте». Я и Женя не придали этим словам значения, а мама, отвернувшись, заплакала.
Хоронили Екатерину Павловну только в начале февраля, что бы использовать её продовольственные карточки до конца января. Всё это время она лежала в холодной комнате. При помощи соседей по дому, «гроб» вынесли на улицу, и поставили на санки. Втроём, мама, Женя и я, потащили санки с бабушкой на Большеохтинское кладбище. На кладбище, ближе к железной дороге, был вырыт большой котлован. Около его штабелями лежали трупы, завёрнутые в простыни, одеяла, а некоторые совсем голые. В одной стороне котлован мы увидели, как были похоронены умершие: они лежали рядами, присыпанные землёй. На другой стороне котлована, засыпали уложенный на дне, ряд трупов и на него клали новый ряд. Мы оставили гроб на краю котлована, молча попрощались с бабушкой, и поплелись домой. Тогда мы очень устали, нам приходилось часто останавливаться, что бы передохнуть. И долго не могли опомниться от увиденного на кладбище зрелища
Третьего февраля правительством принято решение о строительстве железнодорожной ветке Войбокало — Кабона — Коса. Несмотря на сильные морозы и метель, было проложено 34 километра рельсовых путей, и уже 10 — февраля она была сдана в эксплуатацию. Теперь машины загружались непосредственно из железнодорожных вагонов в Кабоне, а не на станции Войбокало, это сократило автомобильную трассу, расход бензина и ускорило доставку грузов. А главное, позволило увеличить хлебные нормы. 11 — февраля третья прибавили хлеба: рабочим 500 грамм, служащим 400 грамм и иждивенцам и детям 300 грамм, а на следующий день выдали крупы, соответственно 500, 375, 250 и 300 грамм. По блокадным понятиям целое богатство. Хлеб стал похож на хлеб, в нём почти не стало примесей, а может быть, это нам только казалось. Но смертность от увеличения норм не уменьшилась.
14-го февраля умирает Иван Семёнович. Кроме истощения у него в паху была большая язва, про которую он маме ничего не говорил. Видимо он её жалел. Последние слова, которые он сказал перед смертью маме: «береги себя, если ты будешь, жива, то и твои дети будут живы, без тебя они умрут, ты должна, ты сможешь так сделать».
Столяр, из соседнего дома, сделал для него гроб из досок. (Всё можно было достать и купить, в блокированном городе, за хлеб и деньги). Он же на тачке помог отвезти гроб на Большеохтинское кладбище. За это мама отдала ему буханку хлеба, бутылку водки (водку выдавали по талонам), и стенные часы. Это те продукты, которые мы выкупили на дедушкину карточку. Отпевали деда в часовне при кладбище, и похоронили его недалеко от неё. Над могилой установили деревянный крест. За то что бы могильщики вырыли могилу, маме пришлось отдать ещё одну буханку хлеба. Это было в начале марта. А когда мы, на сороковой день, пришли навестить могилу, то увидели, что крест был срублен. Осталось только его основание. Водимо, кому — то понадобились дрова.
На истощенных ленинградцев обрушились ещё разные напасти: тиф, цинга и дизентерия. Если с тифом быстро справлялись, локализовав очаги заболевания, открыв несколько пунктов по санобработке, то с цингой было сложнее. Вы знаете, что такое цинга? Нет? Это когда все дёсны сильно распухают, и до них даже тихонечко нельзя дотрагиваться, потому, что больно и сразу же из них сочится кровь. А зубы? Они качаются, и кажется что, их можно спокойно вытащить пальцами, а затем вновь вставить на место, в кровоточащую лунку. Есть можно только мягкую пищу. Сухари и даже хлеб нужно сначала размочить в воде. Для лечения цинги, леспромхозы начали заготавливать в лесу хвою, которую потом продавали в магазинах. Хвою заливали горячей водой, настаивали некоторое время, затем этим настоем полоскали рот, и пили его. Появились заболевшие дизентерией: это когда всё время хочется в туалет. Сядешь, две — три лепёшечки выскочат, (да простите меня за сказанное) вроде бы хорошо, минут через пять опять тянет сесть на ведро. Мы с Женей тоже переболели дизентерией, но быстро поправились, нас мама чем-то отпаивала, варила рисовую кашу.
Странно и страшно выглядит голодный человек. Щеки чаше белые, или серые, а губы почему-то очень красные. Изменяется походка, идёт он, шаркая ногами, переваливаясь с боку на бок. Это дистрофия. Люди напоминали живые мощи: вес взрослого человека — 30-40 килограмм. Организм слабеет, теряется интерес к жизни. При дистрофии появляются отёки на лице и голени, отмирают мышцы. Кожа как бы обтягивает скелет. Сердце сбивается с ритма. Человека покидают последние силы, у него пропадает желание бороться за жизнь, наступает смерть. Дистрофию сравнивают с бомбой замедленного действия. Долго ещё она будет таить смертельную опасность для Ленинградцев. Сейчас уже, не спорят, было ли в дни блокады людоедство. Теперь можно твёрдо сказать, да было.
Я не могу объяснить, откуда мама черпала столько сил и энергии, что бы каждый лень в морозную ночь пешком ходить на аэродром чистить от снега взлетную полосу, и возвращаться обратно, опять же пешком. Другой работы в городе она найти не смогла. Вместе с мамой ходили ещё несколько женщин из нашего дома. Им нужно было пройти километров двенадцать-пятнадцать, только в одну сторону. Аэродром находился на Гражданке, у Муринского ручья. Сейчас, на месте бывшего аэродрома Северный проспект, между улицами Софьи Ковалевской и Руставели. Лётчики размещались в двухэтажном деревянном доме у оврага, который недавно засыпали, и на этом месте сейчас стоит дом №20 по улице Софьи Ковалевской. Женщин кормили обедом перед работой, и давали сладкий чай после её окончания. Я думаю, что это главное, почему мама стала работать на очистке взлётной полосы от снега. Да, это обед. Она там ела, и поэтому могла дома оставить нам больше еды. А когда были сильные снежные заносы, женщинам приходилось оставаться там на ночь. В таких случаях она, предупреждала нас, что может задержаться.
Несмотря на прибавку продовольственных норм, за два месяца нового года умерло 199 187 человек. По городу было выпущено в феврале 4771 снаряд.
Пятого марта по всесоюзному радио прозвучала седьмая симфония Дмитрия Шостаковича. В это время Шостакович находился в городе Куйбышеве. Симфония транслировалась на всю страну и даже на передовые позиции. Несмотря на мороз, многие люди надолго останавливались на улице у репродукторов, и слушали её и плакали. Всё время, пока исполнялась симфонии, обстрела города немцами не было, потому, что наши корабли и другая артиллерия вели огонь по позициям, где у немцев были расположены дальнобойные орудия.
14 марта в городе открылись 25 бань. В нашем районе заработала баня на улице Чайковского. Правда, всего один класс. Мужчины и женщины ходили по очереди через день. Наконец-то мы смогли сходить и нормально помыться. Когда мы разделись, на нас было страшно смотреть. Мы выглядели, как скелеты, обтянутые серой кожей, по бокам выступали рёбра. Другие посетители смотрелись не лучше. Хорошо стоять и ощущать горячую воду, стекающую по всему телу. Так стоял бы весь день, обливаясь водой. Но выдавали только по два тазика воды: один для мытья, второй — ополаскиваться. Мы впервые мылись в бане одни, без взрослых, поэтому старались делать всё так, как нас учили отец и дедушка. Как же приятно чувствовать чистую рубашку, на чистом теле. Этого дня мы ждали около полугода.
К концу марта среднесуточная температура воздуха стала часто подниматься выше ноля градуса. Возникла угроза разрушение ледовой дороги на Ладоге. Однако подвоз продуктов, горючего и эвакуация ленинградцев по Ладожской трассе продолжалась, хотя и с большими трудностями. Машины застревая в трещинах, или попадая в воронку, тонули. Стало опасно ездить. Машины ехали со снятыми дверцами, что бы в критический момент, шофер мог покинуть кабину. Дорожники стали чаще прокладывать новые трассы, в объезд опасных мест.
На улицах появились лужи. В своё время присыпанные снегом, стали вытаивать из сугробов трупы, и нечистоты, которые выливались зимой. Чтобы избежать возникновения эпидемии, в домоуправлении организовывались уборочные команды. Жильцы нашего дома, кто мог, еле держась на ногах, но всё же вышли на уборку снега. Мы с Женей тоже вышли на улицу, стараясь помочь взрослым убирать снег и лёд на улице, и во дворе. Убирая снег около помойки, мы нашли в сугробе сверток. В нём оказался, завёрнутый в тряпки окоченевший трупик, годовалого мальчика. Его мы отнесли в домоуправление.
За март месяц умерло 89 968 человек, а на город упало 7380 снарядов.

5. Весна — лето 1942 г. (продолжение блокады)

 

Зима постепенно уступала свои права весне. Днём всё чаще стала держаться плюсовая температура. В солнечные дни, выжившие жильцы, в буквальном смысле, выползали из своих квартир, что бы погреться на солнышке. До войны, почти всех проживающих в нашем доме хорошо знали друг друга, называя по имени и отчеству. Теперь же, при встрече, некоторых не возможно было узнать. Туловище сгорбленное, лицо серое, щёки провалились, нос вытянутый. Одежда на плечах весит, как на вешалке. Походка медленная, и осторожная. У некоторых в руках палочки. А глаза? Они светились радостью. Радовались тому, что пережили страшную зиму, что на улице светит солнышко, что жизнь продолжается. Несмотря на то, что с февраля месяца прибавки норм хлеба не было, теперь можно полностью отоварить все, что полагалось на карточки: хлеб, мясо, крупу, масло и сахар. Это неоценимая заслуга ледовой дороги, но её с каждым днём всё труднее, и труднее эксплуатировать. Верхний слой льда становится рыхлым, и машинам трудно его преодолевать. Лёд покрылся лужами. Трещины и воронки скрылись под водой. Не смотря на это, машины продолжают двигаться, хотя вода достигала до ступиц колес.
Однажды, кажется, это было в конце второй половине марта, мы гуляли с Женей на бульваре, на котором почти все деревья и большая часть кустов, были вырублены зимой на дрова. Играя, у оставшихся кустиков, напротив нашей школы, с одной стороны, и хлебозавода с другой, мы нашли в снегу четыре буханки хлеба: две чёрного и две белого. Снег вокруг их растаял, вероятно, буханки были ещё тёплые, когда их сюда бросили. Они лежали в ледяной пещере. Мы остолбенели от увиденной, неожиданной, но желанной находки, и, некоторое время, смотрели на буханки жадными глазами, и не знали, что нам с ними делать, так как боялись, что если ещё кто нибудь увидит, то обязательно отберут их, или даже могут из за них нас убить. Если идти домой, и нести в каждой руке по буханке хлеба, у нас могут вырвать их голодные прохожие или соседи. Посовещавшись, мы решили снова присыпать снегом найденные буханки. А сами скорее побежали от радости, откуда только взялись силы, домой, что бы сказать маме о нашей находке. От непривычки, хотя и пробежали чуть больше ста метров, мы остановились в парадной, и долго не могли отдышаться, прежде, чем поднялись на второй этаж. Мама дала нам мешок, и предупредила, что бы мы были очень осторожные. Так как за нами могут, следит. Мы вернулись к тому месту, где закопали нашу находку. Стали оглядываться по сторонам. Редкие прохожие, на нас не обращали ни какого внимания. Женя, для блезира, сломал несколько веток у куста. Затем, как будто не чаяно толкнул меня в снег, и мы быстро раскопали снег. Буханки были на месте. Оглядываясь по сторонам, положили их незаметно, как нам казалось, в мешок, и не спеша, пошли домой.
Вечером у нас был настоящий «хлебный» праздник. Несмотря, на то, что буханки были пропитаны талой водой, мама сразу разрезала одну буханку белого (мы с начала блокады не ели белого хлеба) хлеба, на большие куски, и мы её быстро съели втроём. Хотя нормы выдачи продовольствия повышались, и мы получали теперь, хоть и немного, но разнообразные продукты, их всё же нам не хватало их для нормального питания. Поэтому, съев сразу целую буханку (буханка весила один килограмм), мы всё равно чувствовали себя голодными.
Когда мама ушла на дежурство в ночную смену, а мы легли спать, то мне и Жене, никак не удавалось заснуть. Мы долго вертелись с боку на бок. Наши мысли всё время вертелись вокруг найденных буханок хлеба. Наконец, переборов всякие сомнения и стыд, мы на двоих съели ещё одну буханку. Утром нам было очень стыдно перед мамой за нашу не сдержанность. Но мама нас не очень ругала, потому, что больше всего она беспокоилась за наши животы. Слава богу, всё обошлось.
Немцы ведут артиллерийский обстрел города почти ежедневно. Его начало трудно предугадать, тревога объявлялась только после первого разрыва снаряда, поэтому от артиллерийских обстрелов было много жертв. А вот налёт вражеской авиации, обнаруживался нашими звукоуловительными установками, ещё на дальних подступах к городу, и тревога объявляется заблаговременно. Наши истребители и заградительный огонь зенитных орудий, были готовы вовремя препятствовать прорыву, большого количества, немецких бомбардировщиков.
Весь первый квартал нового года авиационных налётов не было, а артиллерийские обстрелы не прекращались. Только четвёртого апреля, немцы произвели массированный авиационный налёт, сброшено сотни бомб, разрушено много зданий, возникли большие пожары. Основной удар немцы, а они его назвали «Айсштосс» (ледяной удар), нанесли по Балтийскому флоту, с целью его уничтожить. На город было сброшено сотни авиабомб, одновременно разорвалось более 200 снарядов. Был повреждён крейсер «Киров».
В апреле месяце 1942 года произошло для нас радостное событие. Дату этого события, с большой степенью вероятности, можно установить, посмотрев трудовую книжку отца. Как я уже упоминал, там написано: уволен 1-го апреля 1942 года в РККА. Значит, отец приходил в отдел кадров трампарка, что бы уволиться. А домой он приехал ночью с 31- го марта на 1-ое апреля. Отцу дали два, или три дня отпуска.
Мы об этом, конечно, ничего не знали. С тех пор, когда в нашей комнате, воздушной волны были выбиты стёкла, мы перенесли кровать и некоторые вещи на кухню. На кухне окна не были разбиты, потолок был намного ниже, чем в нашей комнате, окна меньше, поэтому, что бы нагреть её, требовалось меньше дров, для обогрева. Мы установили на кухне железную буржуйку, дымовую трубу подключили к дымоходу. На этой же буржуйке готовили еду.
Радостное событие, которое произошло тогда ранней весной, я, и сейчас, помню до мельчайших подробностей. Была глубокая ночь, когда нас разбудил необычный грохот. Мы тогда жили одни в пустой квартире, все жильцы эвакуировались ещё осенью 41 года, поэтому очень гулко раздавались удары. Звонок не работал, так как не было электричества. Отец стучал кулаками и сапогами в дверь. Он долго, и всё настойчивее барабанил, и прислушивался, есть ли какие нибудь за дверью движения или звуки. А в голову ему лезли не хорошие мысли: живы ли мы, а может, уже эвакуировались? А мы, проснувшись, лежим, и никак не можем понять: что это за грохот не похожий на взрывы, где и что рушится. А когда, наконец, сообразили, что стучатся во входную дверь, мама встала, и пошла, узнать, в чём дело. На радостный мамин крик: «папа приехал!». Женя быстро вскочил, и побежал к отцу. Я тоже слез с кровати, и как мог, прыгая на одной левой ноге, тоже поспешил к нему. Мою правую ногу, я уже об этом писал, каждую ночь, пока я спал, сводило так, что требовалось несколько часов, что бы её разогнуть, и что бы я мог нормально ходить.
Мы повисли у отца на шее, целуя его в колючие щёки. Было много слёз, слёз от радости. Эти слёзы радости и образовавшийся комок в горле, не давали толком, не ему и не нам что-либо сказать. Прошло какое-то время, пока все немного успокоились. Настала небольшая пауза. Мама пошла на кухню, отец за ней, а мы с Женей всё ещё висели у отца на шее, не отпуская его. Мама зажгла коптилку. В тусклом свете мы стали смотреть, как отец раздевается. Он сбросил с плеч котомку, снял шинель, которая висела на его плечах, как мешок. Гимнастёрка на худом теле казалась большего размера, на ногах кирзовые сапоги. Лицо серое, обветренное от мороза, ветра и солнца, щёки провалились, губы потрескались. Хотя он радовался нашей встрече, глаза его оставались очень грустными, когда он рассматривал нас — дистрофиков. Но и он выглядел не лучше нас.
Как только все окончательно успокоились, он стал развязывать вещмешок, извлекая из него: две буханки хлеба, большую банку тушенки и два куска мыла. Это его товарищи, зная, что у него в блокадном городе жена и двое сыновей, сэкономили и отдали свои пайки. Так делали все солдаты его батареи, когда кому-то выпадало счастье поехать домой, к семье.
Спать уже не хотелось. Мы все сели за стол, и стали, есть праздничный обед, который успела приготовить мама. Обед состоял из макаронного супа с тушёнкой и пшенной каши и тоже с тушёнкой. Мы медленно ели и слушали отца, который рассказывал разные солдатские истории из окопной жизни. А он смотрел на нас влажными глазами, как мы тщательно облизывали тарелки, как слюнявили палец, что бы собрать со стола упавшие маленькие крошки. Наверное, что бы скрыть волнение, он обнял маму, и они вместе некоторое время молча смотрели на нас.
Потом он опять стал рассказывать, как в первом бою, бежал в толпе ополченцев без винтовки: «Перед боем нам выдали по сто грамм водки и одну винтовку на троих, одну обойму, (пять патронов), на винтовку. (Почему-то сейчас это преподносят, как миф, значит, отец лгал?) Остальные должны были бежать рядом и орать, что есть силы, а главное смотреть, когда у обладателя винтовки, она освободиться, то есть, или его убьют, или ранят. Отступать назад было нельзя, так как за наступающими рядами стояли солдаты из НКВД с пулемётами, и стреляли по отступающим солдатам. Сейчас — продолжал папа — я служу в 48-м артиллерийском полку, подносчиком снарядов к орудию. Очень тяжело было воевать в осеннее зимний период, когда стоят сильные морозы, руки и ноги мёрзнут, тело колотит мелкая дрожь. Или в длительные оттепели, и дождь, когда в траншеях гряз и вода, тогда стоишь по колено в воде и грязи, ботинки промокли, а ноги в мокрых портянках холодные и окоченевшие, шинель тяжелая от воды, и ты промерзаешь до самых костей. Какой там бой, какая атака, одна мысль скорее погреться да обсушиться. Редко у кого были валенки или сапоги. Солдатам выдавали ботинки с обмотками. Солдатский паёк был не много больше блокадного. Иногда несколько дней нас не кормили горячим, или выдавали одни сухари. Некоторые истощённые бойцы не могли даже вылезти из траншеи, что бы идти в атаку. Землянка была одна на отделение, грелись и спали по очереди. Сейчас с вооружением намного лучше, но всё равно не хватает патронов и снарядов.
А однажды, при артобстреле меня спасли от ранения, а может быть и смерти, висевшие на поясе, две алюминиевые фляжки. При близком разрыве одного из снарядов, осколок пробил насквозь одну из них, и сделал большую вмятину на второй. Эту фляжку, которая спасла мне жизнь, я оставлю вам на память».
Фляжка долго у нас хранилась, мы брали её с собой в эвакуацию, а после войны при переездах она где-то потерялась.
Мы просидели, с разговорами, до утра. Мама ушла на работу, а мы с отцом пошли гулять по улицам города. Ему нужно было зайти в военную комендатуру, и там отметить увольнительную. Светило солнце, было тепло, в город пришла ранняя весна. Он крепко держал меня и Женю за руки. У нас в душе было спокойно, как бут-то и не было войны. Дни его отпуска пролетели не заметно, пришло время расставаться. Когда мы прощались, отец взял с собою ключи от квартиры, на случай, если он в следующий раз приедет тоже поздно ночью. Никто тогда не мог предположить, что встречи с ним у нас с Женей уже больше никогда не будет, что мы отца больше никогда не увидим. А вот мама ещё несколько раз встречалась с папой на КПП у завода Электросила. Они договаривались о встрече в письмах, назначая время свидания.
Летом, в конце июля или в начале августа, отец ещё раз заезжал домой, находясь, в городе проездом. Это был его последний приезд в город. Мы в этот день все были в посёлке Парголово, где мама работала в совхозе. (Здесь я не много забегаю вперёд). Там нам приходилось ей помогать. У отца, было, мало времени, чтобы приехать к нам в Парголово, поэтому встреча, к сожалению, не состоялась.
Свидетельством о его посещении квартиры, была фотография, которая лежала на столе, а рядом продукты и записка. В ней он пишет, что он очень сожалеет, что не застал нас дома, и что у него, очень мало времени, всего только полтора часа. В часть опаздывать ему было нельзя, поэтому он не мог приехать к нам в совхоз. У отца был, я об этом упоминал выше, фотоаппарат — «фотокор». Чтобы скоротать время, он успел сфотографировать себя, проявить плёнку и напечатать фотографию. Она получилась тёмная, но переделать, наверное, у папы не было времени. Эта фотография стала его последней при жизни. К сожалению фотокарточек, сделанных им, сохранилось не много. В эвакуацию мама взяла их лишь несколько штук, остальные пропали в нашей комнате, пока мы были там.
Благодаря прокладке, ещё зимой 1941-1942 года, по дну Ладожского озера электрического кабеля, а затем и второго, стало возможным снабжать электричеством заводы и предприятия, а так же пустить седьмого марта грузовые трамваи. А с 15-го апреля пошли первые пассажирские трамваи, они беспрерывно громко звонили. Это от радости. Люди улыбались, махали руками и старались проехать хотя бы одну остановку. К редким автомобильным гудкам прибавились трели звонков трамваев. Это звуки наполняли душу воспоминаниями о мирной жизни.
21-го апреля прекратили перевозить грузы автотранспортом по ледовой дороге. Но ещё три дня, с риском для жизни, возили продукты гужевым транспортом. Ледовая трасса действовала 152 дня. За это время немцами на дорогу было сброшено 230 бомб, и выпущено 279 снарядов. Дорожники проложили 60 ниток пути, обходя трещины и воронки, протяженностью 1800 километров. За это время перевезено 361 109 тонн груза. В том числе: 262 419 тонн продовольствия, 34 717 тонн горючего, 31 910 тонн боеприпасов, 22 818 тонн угля и других грузов. Эвакуировано более полумиллиона ленинградцев.
29 — го апреля прекратил своё существование Невский пятачок. Все кого, из-за ледохода, который начался ещё 26 — го числа, не смогли эвакуировать на правый берег, остались без пополнения, боеприпасов, продовольствия и погибли практически все. В эти трагические дни оборонял Невский пятачок, 330-й полк, 86 дивизии, бывшая 4-я ДНО. Вот как описывает переправу через Неву, командир минометного батальона Карев Николай Иванович: «19-го октября 1941 года началась переправа. Вышли мы на сорока шести лодках, из них до левого берега дошли только шесть». Или ещё: «Мы захватили 1-ый Городок, и вплотную подошли к 8-ой ГЭС. Взять бы её, да на саму ГЭС прошли только четыре бойца, а в батальоне осталось 17 штыков». Всего же за время существования плацдарма с 20.09.41 по 29.04.42 гг. то есть за семь месяцев, на нём погибло 140 тысяч бойцов и командиров, то есть около 14-ти дивизий, или по двадцать тысяч ежемесячно, или по 700-800 человек в день, то есть почти по два батальона. Когда льдины достигли города, многие горожане видели на льдинах труппы наших солдат, погибших ещё зимой при переправе на пятачок.
За апрель в городе захоронено 102 497 человек. В это число входят труппы «выкопанные» из-под снега, на улицах и дворах.
На фронте без перемен. Немцы не идут в наступление, они укрепили свои позиции, отбивают наши атаки, и продолжают методично обстреливать город из дальнобойных орудий и бомбить с воздуха. Правда, воздушные налёты стали реже, видимо немцам самолеты нужнее на других фронтах. В городе много разрушений, убитых и раненых.
6 -го мая на стадионе «Динамо», состоялся футбольный матч, встречались динамовцы и армейцы. Многие футболисты, для участия в этом матче, были вызваны с передовых позиций. Со счётом 7:3 выиграли динамовцы. И не важно, кто выиграл. Важно было то, что футбольный матч, прошедший в осажденном городе, показал, что город жив и живёт мирными заботами.
Появилась трава: крапива, лебеда, щавель, одуванчики, сныть и другая съедобная зелень. Люди бросились собирать эти травы. Из этих трав варили щи, или пекли на олифе травяные котлеты. Траву пропускали через мясорубку, добавляли немного муки, Получались то ли котлеты, то ли оладьи. В общем, стали употреблять витамины. Газоны на бульварах и в парках перекопали для посадки картофеля и овощей.
16 — го мая дополнительно выдали по половине куска хозяйственного и один кусок туалетного мыла, а также 400 грамм соли и два коробка спичек. Раньше мы мыли голову золой, а огонь добывали кресалом. 22 — го мая началась навигация на Ладожском озере, а ещё через три дня возобновилась эвакуация людей. До конца навигации было перевезено 448 тысяч человек. Несмотря на то, что в пути людей кормили хорошо, многие из них, умирали в дороге, не доезжая до места назначения. Умирали, как на западном, так и на восточном берегу озера, так как были очень сильно истощены.
Ещё ранней весной мама устроилась работать полеводом в совхоз, понимая, что на природе легче прокормиться. Совхоз находился в посёлке Парголово, рядом со старым Успенским кладбищем. Сейчас это Северное кладбище. Теперь мы часто ели супы и «котлеты» приготовленные с лебедой, крапивой и щавелем. Некоторое время мы с Женей остались в городе под присмотром бабы Сани. Она только один раз в неделю ходила убирать комнату к тёте Фаине. Которая теперь жила в дом № 2 по Кирочной улице, после того, как в дом № 5 по Моховой улице, где она жила раньше, попала бомба, но не разорвалась, поэтому жильцов переселили в другие дома. Нам скучно было в городе, и мы стали чаще уезжать с Женей к маме в совхоз, и оставались там на несколько дней, а за квартирой следила баба Саня.
Посёлок Парголово находился в прифронтовой зоне. Поэтому, что бы из города приехать или пройти в посёлок, а потом вернуться обратно, нужен был специальный пропуск. У мамы, какой пропуск был, но, чтобы каждый день не ездить на работу в посёлок и обратно в город, ей предоставили от совхоза маленькую комнатку, в помещении разграбленной и полуразрушенной церкви. Границей прифронтовой зоны была железнодорожная ветка Парголово — Мурино. КПП (контрольно-пропускной пункт) находился на Выборгском шоссе у железнодорожного моста. Чтобы попасть в Парголово, мы с Женей приезжали на трамвае до конечной остановки у Шуваловского кладбища, а далее шли пешком. Поскольку у нас пропусков в прифронтовую зону не было, мы железную дорогу переходили по водосточной трубе, проложенной в насыпи. Мы надеялись, что пограничники нас не заметят. Проходом по этой трубе пользовались мы много раз. В Парголове было хорошо. На воздухе, солнце и подножном корму богатом витаминами, мы немного, если можно так сказать, окрепли. Цинга вроде бы прошла, зубы уже не качались и не болели. Мама всё равно заставляла нас ходить за хвоёй, полоскать и пить его настой. С хвоёй проблем не было, рядом хвойный лес. Питание было намного лучше, чем раньше, но чувство голода всё равно не проходило.
Теперь мы стали, помогать маме на полевых работах: перебирали рассаду капусты, лук, пропалывали грядки. Однажды меня послали помочь пахать. Я должен был держать лошадь за уздечку и направлять её по борозде, а с плугом стравлялась женщина. Лошадь тоже, как и мы, была истощена, она с трудом тащила плуг, часто останавливалась передохнуть. Женщина била лошадь кнутом, а я тащил её за уздечку. Лошадь сбивалась с борозды, несколько раз наступила копытом мне на ноги. У меня текли слёзы от боли, но я настойчиво продолжал тянуть непослушную лошадь, пока не закончился участок, который в этот день, нужно было спахать. На следующее утро у меня ноги распухли, и я некоторое время не мог даже ходить.
А Жене поручили прополоть грядку с морковью. С работы, но почему-то долго не возвращался, мама пошла, узнать, в чём дело. Подойдя к грядки, она не сразу увидела спящего в меже Женю. Грядка прополота была только на половину, лежала ботва то моркови. Женя признался, что съедал, совсем маленькие морковенки. Они вместе допололи эту грядку.
За успешно проведённую посевную, маме, в том числе, наверное, и нам, выдали премию виде трёх килограммов картофеля. С накладной в руках, мы с Женей пошли получать эту премию. Выдавали её в сарае, в котором зимой хранился картофель. Мы спросили, где можно взять, картофель? Нам показали на пол, и сказали: выбирайте сами. Несколько женщин ходили по полу и выковыривали клубни. Мы присоединились к ним. С большим трудом, копаясь вдоль стены, где меньше ходили, мы набрали не мятые, а цельные клубни. Так мы насобирали три килограмма. Нам их взвесили на больших амбарных весах. Но мы не учли, что зимой у стены сарая картофель больше подмораживается, чем в середине его. Придя, домой, вначале мы чистили клубни, но от него почти ни чего не оставалось, поэтому решили сварить, как есть, целиком, то есть в «мундире». Когда вода закипела, на поверхность стали всплывать большие белые черви, которых мы не заметили в клубнях. Сначала мы вылавливали их ложкой, а потом, махнув рукой, стали, есть, не обращая внимания на них.
Наверное, любовь к охоте у Жени проявилась тогда, когда, но сделал рогатку не для баловства, а именно для охоты. С этой рогаткой мы ходили по дороге вдоль кладбища, пытаясь подстрелить какую, нибудь дичь. Чтобы подбить ворону, которая сидела на макушке дерева, у нас не хватало сил, растянуть резинку рогатки. Поэтому камни не долетали до неё. А вот синичек, которые подпустили нас близко, удалось сбить две штучки. Из них получился хороший мясной бульон для супа. Потом ещё несколько раз ходили мы добывать «мясо».
Однажды, ещё весной, мы с Женей шли из города к совхозу. Незаметно для пограничников прошли трубу под железной дорогой. Дальше шли по полю, и по пути собирали щавель для супа. Погода была солнечная, в небе пели жаворонки, с криком вокруг нас летали чибисы, по пашне ходили грачи, собирая корм для птенцов. Вдруг я увидел на земле гнездо чибиса, а в нём лежало четыре яйца. Мы обрадовались этой находке, положили яйца в кепку, и осторожно понесли их домой. Мама думала, что яйца с зародышами, но они оказались свежими. И тогда она из них приготовила, большую и очень вкусную, яичницу.
Когда мы стали работать в совхозе, то стали там постоянно жить. Баба Саня оставалась одна в пустой квартире. Раза два — три в месяц, мы с Женей ездили в город навещать бабушку. А 14 — го июля, приехав в очередной раз, мы увидели её мёртвой. Она лежала на кровати, и была ещё чуть тёплой. Мы решили, скорее, вернутся обратно, что бы сообщить маме печальную новость. Похоронили её тоже на Большом Охтинском кладбище, в общей братской могиле.
Очень значимые, но печальные события произошли на фронтах. Не удалась очередная попытка прорыва блокады. 25 июня полностью погибла в окружении вторая ударная армия, которой командовал генерал Власов. 3-го июля наши войска оставили город Севастополь. Большие осадные пушки, которые у немцев были под Севастополем, перебросили к Ленинграду.
Ставка предполагала, что немцы предпримут летом штурм города. С пятого июля началась массовая эвакуация населения из Ленинграда. Эвакуация проводилась с целью превращения города Ленинграда в хорошо укреплённую крепость. В это время в городе находилось 1100 тысяч жителей. Было решено вывести из города около 300 000 человек, оставив в городе 800 000 человек. Эвакуация закончилась 15 — го августа. Успели вывести (как я уже писал) 448 тысяч человек. Значит, в городе осталось около 650 тысяч человек.
Окна нижних этажей заделывали кирпичом, оставляя только небольшие щели. Получались амбразуры. Город готовился отражать предполагаемый штурм. Однако и теперь немцы не спешили штурмовать, выполняя директивы Гитлера. При уличных боях наступающие несут большие потери, чем обороняющие. Немцы ожидали, когда защитники города поднимут белый флаг. Ведь все большие города в начале войны наши сдавали без уличных боёв, правда, белые флаги не поднимали.
На Ленинградском фронте небольшой успех, наши войска 27-го июля освободили поселок Старопаново, но город Урицк оставался у немцев.
14-го августа подводная лодка М-96 под командованием капитан-лейтенанта А.И. Маринеско потопила большой транспорт. Гитлер назвал Маринеско врагом номер один.
На карточки дополнительно выдали мясо: рабочим-300 грамм, служащие- 200 грамм, иждивенца и детям- 100 грамм; кроме того, детям по пять яиц.
С 19 — августа по 7 — сентября шли упорные бои с переменным успехом в районе посёлка Ивановское, с целью овладения плацдармом, названного в последствии (мало кому известном) Ивановским пяточком, что бы в дальнейшем с него наступать и соединиться с Волховским фронтом. Несколько раз наши войска освобождали посёлок Ивановское, но так и не смогли удержать этот плацдарм. Очередная попытка с 27 — августа по 12 — сентября, прорвать блокаду Ленинградским фронтом совместно с Волховским фронтом опять не имела успеха. До соединения фронтов оставалось около шести километров, но тылы отстали, боеприпасы закончились. А когда немцы ввели свежие резервы, наши войска вынуждены были отступить на прежние позиции. Прорыв вновь не удался. Немцы по-прежнему удерживали ранее занятые позиции, не давая возможности нашим войскам прорвать их оборону и снять блокаду города.
25 — го августа немцы подошли к Сталинграду, завязались уличные бои. 11 — сентября наши оставили город Новороссийск.
В конце сентября закончена прокладка второго электрического кабеля по дну Ладожского озера, и по нему стал поступать в город ток с Волховкой ГЭС. 26 — сентября наши войска вновь захватили Невский пятачок.
В городе, по радио, читают лекции на тему: Оборона крупного населённого пункта и ведение уличных боёв. Разрабатывался план строительства железной дороги по Ладожскому озеру на вбитых в дно и вмороженных в лёд сваях.
Сколько же умерло и погибло жителей города за зиму 1941-1942 год. Точных данных нет. Попробую посчитать приблизительно. Немного арифметики: на день начала блокады 08.09.41 г. в городе находилось 2544 тысячи человек, а на 05.07.42 года осталось 1100 тысяч человек. Разница получается 1444 тысячи, из них по ледовой дороге эвакуировано более 500 тысяч; остаётся около 900 тысячи человек. Это и есть число умершие от голода и погибшие от снарядов и бомб, за самый тяжелый год блокады. (Источник А.В.Буров — Блокада день за днём — лениздат 1979 г.). По данным администрации кладбищ, за период с 01.07.1941года по 01.07.1942 года, ими захоронено 1 093 695 покойников. По другим источникам умерших от голода в первый год блокады 780 тысяч человек. Вероятно, расхождение в числах можно объяснить разным периодам исчисления, и не полном учёте умерших. Вот, например: (книга Ленинградский фронт, Лев Лурье) «смертность в блокадном городе в ноябре — декабре 1941 года — свыше 1,5 тысяч человек в день». И там же из воспоминания Галины Короткевич: «В январе 1942 года смертность достигла чудовищных размеров — 4,5 тысячи человек в день», и воспоминания Григория Юркина: «с декабря 1941 года по февраль 1942 года наша рота захоронила на Пискарёвском кладбище 380 тысяч ленинградцев». Это только на одном кладбище, и одна рота. И ещё, из его же воспоминаний: «рядом с Богословским кладбищем (недалеко от Пискарёвского) находился большой песчаный карьер, к нему даже трамвайная линия была проведена. Над карьером была сделана эстакада. Чтобы не ехать на кладбище, шофера заворачивали к карьеру, и сбрасывали труппы с эстакады. Сколько их туда сброшено — страх и ужас».
Я склонен считать число умерших от голода намного более 1 000 000 человек, как более достоверное.
В Книге Памяти я нашел данные о смерти Ивана Семёновича, а вот сведений о Екатерине Павловны и бабы Сани в этой книге Памяти нет. Поэтому можно утверждать, что все данные об умерших от голода и погибших от бомб и снарядов не точны и намного занижены. Учитывались ли умершие от голода беженцы из Ленинградской области, а их в городе было много. В Ленинграде было много кладбищ, вокруг которых скопилось большое количество покойников. Не успевали хоронить. Под крематорий приспособили печи кирпичного завода у Московского проспекта. За 1942 год на заводе было сожжено 117 300 ленинградцев. Так же не понятно, как учитывались при похоронах умершие от ран в госпиталях военные. Их же хоронили на городских кладбищах.

 

6. Эвакуация

 

Приближающая зима 42-43 годов пугала маму. Ещё не забыты тяготы первой блокадной зимы. Переживём ли мы вторую холодную и голодную зиму? — думала мама. У неё были попытки эвакуироваться ещё летом, но в совхозе ей не разрешили уволься с работы, так как ещё шли полевые работы, и совхозу нужны были работники. После похорон бабы Сани, мама стала всё серьезнее задумываться о необходимости эвакуироваться. За лето мы немного окрепли, нас перестала мучить цинга, и стала почти совсем не заметна дистрофия. Лечение настоем еловой хвои, которым полоскали рот, и пили его, дало положительные результаты. Часто готовили суп, из щавеля, и молодой крапивы. Летом появились первые ягоды и грибы, это тоже витамины. Мы с Женей ходили собирать их в лес за кладбищем. Иногда в магазине удавалось достать лук. Снабжение города продуктами намного улучшилось, но то, что из продуктов выдавали на месяц по карточкам, пережившему голодный год человеку, явно не хватало.
Солнце и свежий воздух, помогли нам восстановить силы, но чувство голода ещё давало о себе знать от длительного недоедания. И всё же мы чаще стали играть в свободное время от работы, с местными ребятами.
И вот, однажды, это было в конце сентября, проходя мимо какого-то завода, мама прочитала вывешенное объявление, в котором объявлялся набор специалистов с условием эвакуации из города, для работы на заводе, который находится в Москве. В списке перечисленных специалистов, значились и токаря.
Несмотря на то, что массовая эвакуация мирного населения была завершена, ещё продолжалась эвакуация специалистов с заводов и предприятий, для работы в тылу.
В начале тридцатых годах, мама училась на курсах токарей, получила свидетельство, и потом недолго работала на металлическом заводе им. Сталина. Но когда в отделе кадров узнали, что мама дочь отца, лишенного гражданских прав, её заставили уволиться, а свидетельство о том, что она окончила курсы токарей, у неё сохранилось. Мама пошла в отдел кадров завода, показала свидетельство. Ей сказали, что могут принять её, если она успеет оформить увольнение в совхозе.
Время отъезда эвакуируемых было назначено, через три дня. За это время ей необходимо было съездить в Парголово, что бы там уволиться. Потом вернуться на завод, что бы оформиться на работу, получить эвакодокументы и посадочные талоны на поезд. А главное, собрать дома необходимые вещи. Позже мама рассказывала нам, как она добиралась до совхоза от трамвайного кольца в Шувалове. «Иду — говорит она — быстрым шагом, почти бегу. Увидела попутную машину, остановила её, предлагаю половину пачки папирос, что бы довез до Парголова. Шофер просит целую пачку. Скрепя сердцем, соглашаюсь, так как у меня была только одна пачка. Теперь ничего не осталось на оплату обратной дороги. Ладно, думаю, как нибудь, доберусь, у меня и так осталось мало времени, а ещё нужно успеть на завод. Сажусь в машину, едем. Шофер остановил машину на горе в посёлке Парголово. Выхожу. До конторы совхоза ещё два с половиной километра. Бегу. В конторе совхоза, мне очень повезло. Нужные люди были на местах, и они быстро оформили все документы на увольнение. Теперь надо, как можно скорее, обратно. На попутные машины я не обращаю внимания, так как мне нечем было расплачиваться. Вдруг слышу нарастающие автомобильные гудки. Останавливаюсь. Вижу, что меня догоняет, какая то машина. Водитель, останавливается, открывает дверцу, и просит меня садится в машину. Сажусь. Оказывается, это был тот же самый шофер, который меня подвёз в Парголово. Парень говорит мне, что я так быстро бежала, что он на машине еле догнал меня. Он довёз меня до остановки трамвая и ни чего не взял за проезд». Ей опять крупно повезло, она быстро доехала до трамвайной остановки.
Мама скорее поехала на завод, там, до окончания рабочего дня, успела оформить необходимые для эвакуации документы, и быстрее домой. Теперь осталось сняться с прописки, приготовить необходимые вещи. Пришла домой и сообщила нам, что мы эвакуируемся, и велела нам собирать свои вещи. На сборы остался один день. Действующая норма провоза багажа при эвакуации, на каждого отъезжающего была не большая, около сорока килограммов. Мама боялась, что при посадке будут взвешивать вещи. А нужных вещей, конечно, набралось очень много. Хотелось взять как можно больше. Мама сортировала их так, что бы в случаи чего, не очень важные вещи, можно было бы выбросить.
Из игрушек, мы с Женей взяли катер и ружьё. Катер был с паровым двигателем, который состоял из небольшого плоского резервуара с двумя трубочками. Что бы катер двигался, нужно было залить воду в резервуар, и поставить под него на дно катера горящий огарок свечи. Когда вода закипит, пар с силой вырывался через трубочки, толкал катер вперёд, а через вторую трубочку, засасывалась холодная вода. Катер двигался, пока горела свеча. Ружьё, было двуствольное, духовое. Чтобы его «зарядить», необходимо его «переломить». От этого действия в стволах, в небольшой камере, сжимался воздух. Стреляло ружьё резиновыми пробками. Нужно было заткнуть ими стволы. Нажмёшь на курок, и воздух из камеры выталкивает пробку, которая летит метра два.
Утром дворник отвёз на тележке наши внушительные тюки, на Московский вокзал. Никто наши вещи не взвешивал, и мы спокойно погрузили их в вагон, согласно посадочному талону. В одном купе, плацкартного вагона, рассчитанного на шесть человек, кроме нас разместились ещё три девушки. Им было, от двадцати до двадцати пяти лет. Они были подругами и работали вместе на том заводе. Специалистов, непосредственно работавших на заводе, было не много, в основном были вновь набранные на работу люди.
Все документы были сданы ответственному представителю от завода, который должен сопровождать нашу группу до места назначения. Нам выдали талоны на питание на этот день, а в последствии их выдавали ежедневно. В ресторане вокзала на эти талоны маме выдали буханку белого хлеба, в нашу кастрюлю положили много рисовой каши, масло, три яйца, сахарный песок и шоколад. Всего было так много, что мама боялась, как бы мы не объелись и не испортили свои животы.
Время отправления поезда переносилось несколько раз, вероятно на Ладоге был сильный шторм. Ожидая отправления, мы прожили в вагоне несколько дней. За это время мама ежедневно ходила домой, и там ещё набирала и приносила, нужные вещи. Так что наш багаж увеличился ещё почти на половину. Наше ружьё, при погрузке на тележку, Женя поставил между дверей в парадной, и забыл его взять. На следующий день мама его там не нашла.
Однажды ночью все проснулись от мерного стука колёс и плавного покачивания вагона. Поезд двигался медленно с потушенными огнями. От Московского вокзала поезд вышел на окружную железную дорогу. Реку Неву переехали по Железнодорожному мосту. Далее была Ржевка, Всеволожск, мы двигались в сторону Ладожского озера. В вагоне горела только одна синяя лампочка. Из окна вагона ни чего не было видно. Кругом одна темнота. Только под утру поезд остановился в районе станции Ваганово. Дали команду разгружаться, и грузить вещи на подошедшие грузовые машины.
Здесь началось наше первое приключение. Мы могли потеряться ещё на этом берегу озера и, неизвестно, нашли бы мы друг друга на другом берегу. Когда вынесли вещи из вагона, то их сразу же начали грузить в машины, грузоподъёмностью полторы тонны. Сначала погрузили вещи наших соседок по вагону и ещё одну семью, а наших вещей удалось погрузить, только около половины. Шофер отказывается брать оставшиеся наши вещи. Поэтому решили так, что на этой машине поеду я сопровождать уложенные уже наши вещи, а мама с Женей приедут на другой машине. Я, и все, чьи вещи были погружены, забрались в кузов, и разместились среди вещей. Мама попросила девушек присмотреть за мной, и помочь мне разгрузить вещи на пристани. Наша машина поехала, а мама и Женя остались ждать следующую машину. Не учли мы только одного, да и шофер не подсказал, что погрузка на баржи производилась на нескольких пристанях. Меня привезли на погрузку в баржи у пристани в Коккорево, а маму с Женей на пристань — Осиновец. Эти пристани находились примерно в десяти километрах друг от друга.
Наши вещи выгрузили на причал. Вначале я спокойно сидел рядом с ними, и всё смотрел на дорогу и на все приезжающие машины. Я ждал маму и Женю. Время шло, а их всё не было. Потом я стал беспокоиться.
На пристани шла бойкая погрузка на две баржи, грузиться на которые, я категорически отказался. Я ревел, и кричал, что ни куда не поеду, без мамы, и Жени. Спасибо девушкам, которые узнали, что ещё будут баржи, и сами остались со мной. Загруженные баржи ушли. Через некоторое время, подали ещё две баржи, и объявили, что эти последние, и, что в этот день их больше не будет. Началось погрузка в эти баржи. Подошли ещё несколько машин с эвакуированными людьми, но мамы с Женей с ними так и не было. Объявили об отправке барж. Буксир дал протяжный гудок, и выпустил из трубы столб черного дыма. Машины больше не подходили. Девушки уже погрузили свои, и наши вещи, а я всё ещё стоял на пирсе и ревел.
Вдруг вдалеке показалась грузовая машина. Она ехала по берегу в нашу сторону. Когда она подъехала ближе, я увидел в кузове двоих, это были мама и Женя. Отправление барж, спасибо девушкам и капитану, задержали. Вещи, привезённые мамой, быстро перегрузили на баржу, и мы расселись на туках и чемоданах. Я прижался к маме и долго не мог успокоиться, всё ещё всхлипывая. Отдали концы, баржи медленно отвалили от пирса, и буксир тяжело пыхтя, выпуская клубы черного дыма, потащил их к восточному берегу. Ладога была спокойная, волнение не значительное. Низко над водой летали чайки. Берег начал удаляться, а потом и вовсе скрылся из виду. Теперь наш караван шел среди небольших волн, кругом была одна вода. Всем казалось, что буксир идёт очень медленно, а чёрный дым могут увидеть немцы. Хотя на буксире был установлен пулемёт, все боялись, налёта немецких самолётов, или обстрела.
Мы уже прошли большую часть пути, когда увидели плавающие доски, бочки, чемоданы и тюки, которые ещё не успели утонуть. Людей ни где не было видно. Только на том берегу нам сказали, что предыдущие баржи разбомбили, а немногих тонущих, подобрали военные моряки. Значит в этот раз бог спас мне и девушкам наши жизни. Вскоре показался восточный берег, все облегчёно вдохнули и стали всматриваться в приближающий пирс, ожидая окончания беспокойного и опасного пути по озеру.
На восточном берегу, наши баржи причалили к пирсу у посёлка Кобона. Вначале выгрузили все вещи на пирс. Затем стали перетаскивать их и погрузить в железнодорожные вагоны. Я стоял на пирсе с вещами, Женя у вагона, а мама носила вещи. Когда, с последней ношей, я с мамой шел к эшелону, меня поразило то, что в конце пирса лежало несколько покойников, и все проходили мимо, как будто не замечая их. Вероятно, они умерли в пути. Направляясь к нашему вагону, пришлось переходить много параллельных железнодорожных путей. А пространство между ними занимали горы вещей, намного выше человеческого роста. Там были сложены чемоданы, узлы, мешки и даже лежала швейная машинка. Это были вещи людей, которые либо умерли, либо просто брошены теми, у которых больше не хватило сил их нести.
Для нашей группы было выделено три товарных одноосных вагона (их, почему- то называли — телячьи), на которых мелом были крупно написаны номера: 71, 72 и 73. Мы погрузились в вагон с номером 73. Справа и слева от входа в вагон, были сделаны из досок трёх этажные нары. Под нижнюю полку сложили более тяжелые вещи. А на верхнюю полку легкие. На двух остальных оборудовали спальные места. Столом и стульями служили чемоданы. Пока формировался состав, нам выдали талоны, для получения обеда, которые мы и отоварили на пункте питания. Ради справедливости, надо сказать, что нас всю дорогу кормили очень хорошо. Мама старалась давать нам еды не много, но часто.
Состав формировался около суток. Все хотели уехать как можно быстрее из Кобоны, потому, что боялись бомбёжки. Когда поезд тронулся, все облегчено вздохнули, потому, что теперь мы с каждым часом всё дальше и дальше удалялись от линии фронта. Нас везли в тыл. До Москвы ехали медленно, пропуская воинские и санитарные эшелоны. По долгу стояли на станциях и разъездах. Проехали сильно разрушенные станции: Волхов и Тихвин, который в декабре 41 года освободили от немцев. Дальше ехали через Череповец, Вологду, Ярославль. Наконец, поезд прибывает в Москву. Как мы наивно тогда думали, что это наш конечный пункт назначения.
Поезд остановился у платформы на Ярославском вокзале. Наши три вагона были последние, и прицепленные к пассажирскому составу. Потом их перегнали в тупик. Сопровождающий предупредил, что бы никто ни куда с территории вокзала не отлучались, а ждали дальнейших указаний. А пока нам выдали талоны на обед, и сказали, что бы мы шли обедать в привокзальный ресторан. В ресторане я был первый раз, поэтому меня поразило то, что в зале не было никакой суеты. На столах белые чистые скатерти, а у каждого места на столе лежали: ложка, вилка и нож. В центре стола стояла тарелка с чёрным и белым хлебом Столик обслуживала официантка; она принесла суп в глубокой тарелке, перед тем, как поставить её на стол, подложила под её ещё одну не глубокую тарелку. Когда мы съели суп, она принесла второе. Потом принесла компот из сухофруктов. Даже в мирное время мы хуже питались.
После сытного обеда, мы вернулись в свой вагон. Женя и я забрались на нары, устроились по удобнее и, вспоминая вкусный, только что съеденный обед, уснули.

7. г. Верхняя Салда

 

Когда мы проснулись, было уже темно, а у вагона на платформе стоял какой-то шум. Оказывается, сопровождающий собрал всех эвакуируемых прямо у вагона, и объявил им, что завод, на котором они будут работать, находится в ста километрах, на север, от Москвы. Многие стали возмущаться, мол, они эвакуировались в Москву, а не в Московскую область. Мама, и несколько женщин, спокойно отнеслись к этому сообщению. Они думали, что на новом месте жительства можно будет развести огород, что поможет прожить не голодая. Тем более, размышляла мама, в Ярославле живут близкие родственники. Если что, помогут. Да и Генин детский дом, где-то в Ярославской области, можно будет забрать его.
Сделали перекличку эвакуируемых по списку, и здесь обнаружилось отсутствие нескольких человек. Они ушли в город без документов и вещей. Ждать их не было смысла. Наши товарные вагоны уже прицепили к другому товарному составу. Все, кто остался, нехотя заняли свои места в вагонах. У всех было каким-то нехорошее настроение и предчувствие. Поезд тронулся, унося нас от Москвы в неизвестность.
Все думали, что прибудем к месту назначения часа через два, ну максимум три, если не будет длительных остановок. Но поезд шел, не останавливаясь два часа, три, четыре… Уже проехали всю Московскую область. Я уже не помню, сколько времени нас везли без остановки. Но то, что многие захотели в туалет и не могли больше терпеть, и что им приходилось это делать в приоткрытую дверь, это факт. Значит, нас везли достаточно долго. И только тогда все поняли, что их бессовестно обманули,
На первой остановке, уже далеко от Москвы, сопровождающий, не поднимая глаз на собравшихся, объявили, что нас везут на завод в город Верхняя Салда, который находится на Урале, в Свердловской области. И здесь нашлись смельчаки, которые покинули вагоны без документов. Остальные, конечно, очень расстроились, но подчинились судьбе. Теперь поезд шел медленнее, пропуская встречные эшелоны с военной продукцией, и попутные санитарные составы. Часто поезд по долгу простаивал на станциях или полустанках. Наши три вагона, то отцепляли, и тогда мы подолгу стояли где-нибудь в тупике, то опять прицепляли, к новому попутному составу, который двигался в сторону Урала. И всё же мы, хоть и медленно, приближались к месту нашего нового назначения.
Погода была исключительно тёплая, но листва на деревьях заметно пожелтела. Иногда вагоны долго стояли на разъездах. И пользуясь этим, многие выходили из вагонов, что бы просто походить вдоль вагонов, размять ноги и погреться в лучах осеннего солнца, Другие, пользуясь, случаем, шли в ближайшие кусты, что бы сходить в туалет. Кто-то нашел в придорожном лесу и принёс грибы. Мы с Женей то же пошли в лес и набрали подберёзовиков и подосиновиков. Поезд всё ещё стоял. Глядя на других, мы развели костёр, и стали варить грибной суп. В это время к нашему составу прицепили паровоз. Перед тем как тронуться в дальнейший путь, и что бы пассажиры успели занять свои места, паровоз подавал три гудка: первый короткий, через минуту, ещё короткий и, наконец, третий протяжный. Все не спеша, тушили костры, и несли горячие кастрюли в вагон.
Сопровождающий проверял, все ли заняли свои места, и давал отмашку машинисту. Кто не успел сварить суп, то на следующей остановке, опять разводил костёр около вагонов.
Наш путь от Москвы проходил через города: Кострома, Галич, Киров (Вятка), Молотов (Пермь) и Нижний Тагил. И, наконец, конечная остановка — Верхняя Салда. Весь путь от Кобоны до места назначения, мы проделали чуть больше, чем за месяц.
Наконец, прибыли на станцию Верхняя Салда. Наши вагоны отцепили и поставили в тупик. Вскоре поступили команда выгружаться, и перенести вещи в помещение вокзала. Зал ожидания вокзала был небольшой, поэтому вещами заняли большую часть этого помещения. Два дня жили на вокзале, ежедневно получали талоны на трёхразовое питание. По очереди, небольшими группами, ходили обедать в заводскую столовую. На третий день, талоны на обед ни кому не дали. Сказали, что уже пора устраиваться работать на завод по специальности, и идти получать ордера на комнаты. Многие не хотели работать в цехах, и старались найти работу поближе к столовой. Так же сделала и наша мама. У нее, было, не знаю, когда она его получила, удостоверение об окончании курсов поваров. Она рассуждала так: «работая в столовой, я будет более-менее сыта, а что положено на мою рабочую карточку, достанется детям». В городе Верхняя Салда была карточная система.
Нас поселили в только что построенном бараке. В комнатах пахло ещё сырыми досками. Стены были утеплены опилками. Комната метров восемь, слева, вдоль стены «кровати», сделанные из досок, в виде нар, справа, по средине стол, то же из досок и две табуретки. У двери круглая печь. Кроме нас троих, в эту же комнату вселили ещё одну семью: женщину с сыном, он был нашим ровесником. Его звали Олегом. Варили еду, на электрической плитке, ели, готовили уроки по очереди на одном столе. Соседями по нашей комнате были те — же три девушки — попутчицы. Другими соседями была семья инженера: жена и двое мальчиков, нашего возраста. Общий туалет находился на улице, напротив входа в барак. О самом городе ничего не могу вспомнить, кроме того, что улицы были не мощёные, после дождя грязь непролазная, деревянные мостки проложены только вдоль домов, а через дорогу нужно пробираться по грязи, так как мостиков через проезжую часть не делали, что бы они не мешали движению машинам или подводам. Только у проходной завода была заасфальтирована площадь.
Мы с Женей пошли в школу, первая четверть уже заканчивалась. Меня приняли в третий, а Женю в пятый класс. Странно, но я сейчас не могу вспомнить эту школу и то место, где она находилась, хотя бы относительно нашего барака. Всё как-то стёрлось из памяти. Вероятнее всего она была у песчаного карьера, где мы зимой катались на лыжах. Из нашего окна барака, через поле, был виден лес. До леса около двух километров. У самого леса, широкая долина, по дну которой протекал ручей. Он был неширокий, и нёс свои воды в реку Салда. Река Салда с крутыми берегами шириною метров пятнадцать — двадцать протекала справа, если смотреть на лес, недалеко от нашего барака. А левее в километре — рабочий посёлок (название не помню), туда Гена ходил в детский сад. Но об этом позже.
19 ноября 1942 года началось наступление наших войск под Сталинградом. И из других мест сражений поступают радостные вести: на юге наши войска вышли к реке Дон. А под Ленинградом без перемен. Все попытка в 1942 году прорвать блокаду не удались.
За 1942год Ленинград бомбили 26 раз. Сброшено 762 фугасные и 191 зажигательные бомбы. Сигнал воздушной тревоги подавался 98 раз, общая продолжительность тревог — 99 часов 35 минут. При бомбёжках пострадал 1289 человек, в том числе 991 человек раненых. Артиллерия противника обстреливала город 246 дней. Учтены взрывы свыше 50 тысяч снарядов — 30 % от общего количества за всю войну. При обстрелах пострадали 3547 человек, в том числе 873 человека убитыми.
Наступил 1943 год.
Здесь, в Верхней Салде, было тихо — ни обстрелов, ни бомбёжек, а война продолжалась. Мы ходили к проходной завода, что бы послушать сообщения информбюро о положении на фронтах. Огорчались, когда передавали о наших не удачах и радовались успешными наступлениями на фронтах. Ещё в октябре с Невского пяточка эвакуировали всех уцелевших защитников плацдарма, убедившись в его бесполезности. С высот занятыми немцами, он весь просматривался и простреливался. Жизнь от воронки до воронки. Замешкаешься — убьют. Бровка берега называлась: «улица, Беги Бегом». Полегли на этой маленькой полоске земли двести тысяч наших солдат. Страшно подумать — 200 тысяч. Впоследствии было подсчитано, что в среднем на пятачок фашисты обрушивали две тысячи снарядов и мин в час, приходилось от 15 до 25 пуль из разных видов оружия на каждый его квадратный метр в минуту. Бесперспективность пяточка была подтверждена и в дни операции по прорыву блокады в январе 1943-го года. Наступление 45-ой дивизии через этот участок, было самое незначительное, она продвинулась всего на полкилометра, потеряв при этом до половины своего состава.
Под Ленинградом, наконец-то, после шестидневных боёв, 18-го января 1943года, соединились дивизии Ленинградского и Волховского фронтов, прорвав, таким образом, блокаду Ленинграда. Ширина прорыва, вдоль южного берега Ладожского озера, составила от шести до десяти километров. Всех, кто сроил железную дорогу на сваях и узкоколейку по льду Ладожского озера, а к этому моменту было уже построено более шестнадцати километров деревянных конструкций и много километров железнодорожных путей, срочно перебросили в полосу прорыва. Здесь в узкой полосе нужно было построить железную дорогу от платформы Поляны до Шлиссельбурга к Петрокрепости. Тридцати километровая железная дорога, (шпалы укладывали прямо на утрамбованный снег), два железнодорожных моста через реки Назия и Нева (длина моста через Неву-1050 метров), были построены всего за две недели. И уже второго февраля на дороге провели первую обкатку. Пятого февраля в 17 часов 43 минуты со станции Волховстрой отправился первый поезд прямого сообщения на Ленинград. Несмотря на обстрел, поезд благополучно прибыл в 16 часов 6-го февраля на станцию Новая деревня, а на следующий день ленинградцы встречали его на Финляндском вокзале, первый состав с продовольствием, с большой земли. Он привёз продуктов больше, чем за всё время действия летней и зимней навигации. Вскоре интенсивность движения по этой дороге возросла до 35 составов в сутки. А 7 июня было открыто и пассажирское движение. В Ленинграде произведено новое повышение норм хлеба и других продуктов.
К большому сожалению, этот учебный год для нас с Женей закончился плохо. Нас оставили на второй год, за не успеваемость. Сказался, пропуск первой четвери, и частые болезни.
Летом в большом пруду, напротив нашего барака, мы пускали парусник, сделанный своими руками. Он получился очень удачным, хороший киль не давал ему опрокидываться на бок, а по ветру, быстро проходил весь пруд, от одного до другого берега. Но однажды старшеклассники забросали его камнями. Он долго оставался на плаву, сопротивляясь волнам и от метких попаданий, небольших камней. Но от большого камня устоять не смог, сломалась мачта, и треснул корпус нашего парусника. Он не затонул, а плавал вверх дном. Нам было очень обидно и жалко его. И тут Женя твёрдо сказал: «ничего, не плач, мы сделаем ещё лучше». Мы начали строить новый парусник, но так и не доделали его.
Осенью мы с ребятами ходили в лес собирали грибы и кедровые орехи. Однажды мы с Женей поймали в лесу бурундука, это такой маленький полосатый зверёк, размером с мышку. Мы долго его выслеживали, пока не увидели его норку. Когда он нырнул в неё, а мы быстро закрыли вход рубашкой, и стали ждать, когда он появится. А бурундук нас обманул, он выбежал из другого выхода. Мы снова стали ждать. А когда, он вновь вернулся и юркнул в норку, мы быстро перекрыли оба выхода. Так он нам и попался. Мы принесли его домой, сделали для него ящик, насыпали земли, и поставили её на улице под окном. Мы его кормили, и он жил там до глубокой осени, а потом пропал. Вероятно, он прорыл ход и ушел.
Весной 1943 года, маме выделили от завода несколько соток земли под огород. Он находился за железной дорогой, на пустыре, у железнодорожного моста через реку Салду. Там мы посадили в основном картошку, ушло на посадку два небольших мешка. Что бы купить картошку для посадки, маме пришлось продать какие-то вещи. Сроки посадки картошки уже подходили к концу. Чтобы не перекапывать целину мама показала нам, как можно быстро сделать грядку. Мы не копали всё подряд, а вначале намечали контур будущей грядки. Затем по контуру, прокапывали широкую межу, укладывая вынутый дёрн по краю грядки, вниз травой. Середину заполняли землёй, вынутой из межи. Получалась высокая, аккуратная грядка.
Август выдался очень дождливым, было всего несколько солнечных дней, и хотя наши грядки были высокие, огород оказался затопленный водой. Картошка стала гнить на корню. Урожай в основном погиб, а наш труд пропал даром. Мы с большим трудом набрали три-четыре ведра относительно хорошей картошки.
Мама писала в разные инстанции с просьбой сообщить ей адрес детского дома, где находится Гена. Ответы в основном были не утешительные. Наконец, летом 1943 года, пришел ответ, в котором было сказано, что Гена находится в одном из детских домов Ярославской области. Отпуск маме был положен только через одиннадцать месяцев, который она и использовала для поездки за Геной. Мы остались одни под присмотром соседей.
Мы с Женей были дома, когда в комнату вошла мама и Гена. Мама сказала Гене: «вот это твои братья». А Гена, опустив голову, на нас да же не смотрел, губы его задёргались, и видимо он готов был расплакаться. Мы дали ему по конфетке, которые заранее приготовили для встречи, и наши отношения с ним наладились.
Со слезами на глазах мама рассказывала, как она забирала Гену из детского дома: «В этот же день, нам надо было садиться на обратный поезд, поэтому времени было в обрез. Заведующая быстро оформила необходимые документы, и передала два письма от папы, из которых я узнала, что, и отец то же разыскивал и практически нашел Гену. Но видимо он так и не получил ответ. Я сидела и читала папины письма и ждала, когда оденут и выведут Гену. Я боялась, что не узнаю Гену, так как прошло более двух лет разлуки. В помещение, где я сидела и ожидала, забегали дети, к которым я иногда протягивала руки. В ответ слышала: «я не Гена, его одевают». Я думала, что за время эвакуации он, конечно, изменился, ему было уже, пять лет. Я не могла представить его повзрослевшим. А когда воспитательница его вывела, сомнения все сразу отпали. Я сразу признала его и бросилась к нему, схватила в охапку, прижала к груди, стала целовать. Гена настороженно смотрел, и молчал, видно было, что он меня не узнаёт. Слёзы не давали сказать мне ни одного слова. Наконец немного успокоившись, я говорю: «Геночка, сыночек, я твоя мама, ты меня узнаёшь?». Он, тряхнул головой, и как бут-то что-то вспомнил, робко произнес: «мамочка», и прижался ко мне. И снова слёзы не давали мне произнести ни одного слова.
Одет Гена — продолжала рассказывать мама — был в чужое рваное пальто, не по возрасту маленькое, рукава короткие, один ботинок был рваный, из дырки торчал большой палец. А когда его отправляли в эвакуацию то, кроме того, что было надето на нём, нужно было положить в чемодан следующие вещи: пальто зимнее и летнее, рубашки, штанишки, чулки; всё это в двух экземплярах, а так же ботинки и сандалии. Всё должно было быть предусмотрено, что ребёнок вырастет. Другие дети были одеты хорошо. Я не стала возмущаться тому, в какую одежду одели Гену, доказывать и просить заменить её. Я только, сквозь слёзы, поблагодарила весь персонал, за то, что Гена жив и здоров. Когда мы сели в поезд, я стала его кормить. Он набросился на еду с такой жадностью, как бут-то давно ни чего не ел. Вероятно, в детском саду ребят плохо кормили».
В Ярославле жил Александр Николаевич Москалев — мамин двоюродный брат. Была ли у них встреча в эту мамину поездку, не знаю. Может, она и рассказывала о ней, но я не запомнил.
У мамы закончился отпуск. Гену устроили в детский сад. Провожать его в садик, и приводить домой из садика была наша обязанность.
Зимы 42-43 гг. и 43-44 гг. на Урале, выдались суровыми, температура воздуха достигала иногда сорока градусов, снега намело выше изгородей. Если позволяла погода, то после уроков мы ходили на лыжах к лесу, там катались в долине. На крутых берегах устраивали трамплины из веток и снега. Там была проложена нами одна лыжня, по которой я любил кататься. Долина была поросшая деревьями и кустами. Лыжня шла в начале по диагонали, а затем круто поворачивала к ручью. Здесь нужно было на ходу присесть, что бы проехать под ветвями ёлки. Едва успеешь выпрямиться, как выезжаешь на небольшой трамплин, и, приземлившись на лёд ручья, вылетаешь на противоположный берег. Ещё любили кататься на лыжах в песчаном карьере, на окраине города. Там был один пологий спуск, а другой с обрыва. Сколько раз я прыгал с этого обрыва, но ни разу не мог удержаться на ногах. А Женя испугался с обрыва прыгать, и сразу на отрез отказался. Зимой выпадало много снега, а сильные ветра наметали большие сугробы. Образовывался крепкий наст. В сугробах выкапывали пещеры и делали под снегом хода.
Ещё осенью 1943 года, пришло письмо из Ленинграда, от тёти Фаины, почему-то она долго не писала. В письме было вложено сообщение о гибели нашего отца. Он служил, как я уже писал, артиллеристом в 48 АП, а погиб 17.10.1942 года. Похоронен он, как было написано в сообщение, в братской могиле около деревни Пулково. Мама долго плакала, прижимая нас к себе, и шептала: «нечего, как нибудь, проживём». Мы с Женей то же ревели. Только Гена сидел на кровати и не плакал. Говорят, что устами младенца глаголет истина. Мы его спрашиваем: скажи Гена, папа жив, или убит? Он твёрдо и несколько раз повторил: папа убит, папа убит. Далее в этом письме тётя Фаина писала, что в нашей квартире устроили общежитие, и что на карточки, в Ленинграде всё отоваривают, и даже дают пшеничный хлеб.
А у нас в Верхней Салде с конца 1943 года, снабжение продовольствием стало намного хуже, чем когда мы приехали. В магазинах стояли большие очереди, продуктов на всех не хватало. Картошки с нашего огорода хватило всего на два месяца, она плохо хранилась и, что не успели съесть, быстро сгнило.
Иногда мы ходили в столовую, где работала мама. Она нас прятала в кладовке или в дровяном сарае (плита, на которой готовили в столовой, отапливалась дровами), и приносила по тарелке супа или немного второго. Иногда мы с Женей обедали в заводской столовой. В кассе из наших карточек вырезали талончики по несколько грамм крупы, мяса, жиры и хлеба. Суп был жиденький, а второе размазано по тарелке, хотя, когда клали на тарелку гарнир, его взвешивали на весах. У нас тогда была такая поговорка про суп: «жиринка за жиринкой бегают с дубинкой». Зимой 43-44 года в городе Верхняя Салда мы очень голодали. Особенно голодали приезжие, у которых уже не чего было продать, или потерявшие карточки, или их у них украли. Я видел в столовой голодных мужчин и женщин, которые стояли у стола, провожая жадным взглядом, движение рук с едой, и ожидавших, когда обедающий отставит тарелку, чтобы быстро схватить её и облизать, всё что в ней ещё осталось.
За 1943 год сигнал воздушной тревоги подавался в Ленинграде 214 раз, общая её продолжительность — 334 часа 42 минуты бомбардировали город 50 раз, сброшено 581 фугасная и 2672 зажигательные бомбы. Артиллерия противника обстреливала город 243 дня. Зарегистрировано 66834 взрыва снарядов-44 % от всей численности за годы блокады. При обстрелах возникло 275 пожаров. Пострадало 5966 человек, в том числе 1377 человек убитыми.
Наступил 1944 год.
Однажды, это было в январе или в феврале 1944 года, я пошел в детский сад за Геной. Уже стемнело, было много снега, и очень холодно, дул сильный, колючий, попутный ветер. Тропинка проходила по полю, но её быстро заметало снегом. На обратном пути я с Геной сбился с тропинки, и шли по глубокому снегу. Было темно, только тускло светились окна нашего барака. Ветер дул в лицо, продувая нашу одежду насквозь. Мы прошли уже большую часть пути, как вдруг Гена закапризничал, и стал отказываться идти дальше. Я потащил его за руку, но он, вырывался, и садился в снег, не хотел идти дальше. Пришлось бежать за помощью к маме. Хорошо, что она была дома. Мама оделась, и мы пошли за Геной. Он сидел на снегу, и не шевелился. Снег почти засыпал его. Мама взяла его на руки и понесла домой. Гену еле отогрели. Особенно у него замёрзли руки, их долго растирали, пока они не стали тёплыми. После этого случая руки у Гены стали, боятся холода. Мама очень беспокоилась, что Гена заболеет.
Но он не заболел, а вот я простудился. Я и раньше часто простужался, но сейчас у меня поднялась очень высокая температура, и врач, который меня обследовал, определил, что у меня двухстороннее воспаление лёгких. Во время осмотра, когда я стоял на кровати, а врач прослушивал мои хриплые вздохи, у меня затуманилось в глазах, в голову ударило тепло, и я потерял сознание. Меня падающего, подхватила врачиха, и с маминой помощью, уложили на кровать, покрыв одеялом. Очнулся я от противного запаха нашатырного спирта. А, позже, когда сделали рентгеновский снимок, врач сказал маме, что у меня туберкулёз левого легкого. После этого случая, мой ослабленный организм, стал реагировать на всякие сквозняки, и я стал ещё чаще простужаться.
На ленинградском фронте, наконец-то большие перемены, началось решительное наступление наших войск под Ленинградом. 14.01.44 года первыми пошли в наступление бойцы второй ударной армии, с Ораниенбаумского плацдарма. На следующий день, сорок вторая армия двинулась от Пулковских высот. И уже через четыре дня, передовые отряды разведчиков встретились в районе посёлка Русско — Высоцкое. А ещё, через день, 20.01.1944 года, основные силы двух армий соединились в районе посёлка Ропша. Завершилось окружение петергофско-стрельнинской группировки противника. 21.01.1944 года была освобождена станция Мга. 22-го января на город упали последние немецкие снаряды. 26 января освободили город Гатчину. А 27-го января районный центр Волосово, и ещё около сорока населённых пунктов. В эти дни наши войска отбросили немцев на 65 — 100 километров от Ленинграда. Таким образом, 27-е января 1944 года, стал считаться, днём снятия блокады, а сейчас этот день называется — день полного освобождения Ленинграда от блокады.
Всего в январе противник выпустил по городу 1482 снаряда. От них пострадало 405 человек, в том числе 137 человек убитыми. Повреждено 116 зданий, возникло 3 пожара.
Самая страшная за всю историю России блокада города, длилась 872 дня, с 08.09.41 г. по 27.01.44 г. Почему же везде говорится о 900 дней блокады? Ответа я нигде не нашел. Вероятно, потому, что 900 дней звучит убедительней. По последним данным, только в первую самую тяжелую зиму умерло 900 тысяч человек, а за весь период блокады около 1,5 миллиона человек, и только 3% из них погибли от бомбёжек и артобстрелов, остальные от голода. А тех, кто умирал в эвакуации от пережитого голода ещё на западном берегу Ладожского озера в Ваганово, Коккорево, Осиновец, да и на восточном берегу в Кабоне, Лаврово, Леднёво, да и позже в эвакуации, похоже никто их не относил их к умершим от голода, от дистрофии.
В честь снятия блокады 27-го января, вечером в Ленинграде, был произведён артиллерийский салют. Первый раз Москва уступила право проведения салюта Ленинграду. В 20 часов в городе, в котором ещё пять дней назад, рвались немецкие снаряды, гремел праздничный салют: 24 залпа из 324 орудий. Небо озарялось множеством разноцветных огней. Воздух сотрясали громкие крики: ура. Ленинградцы торжествовали. Они обнимались и целовались, плакали и смеялись, блокада снята! Жаль, что нас в это время там не было.
Из 871 дня блокады, 611 дней, то есть два дня из трёх, город подвергался обстрелу. В дни обстрела в городе рвалось в среднем 243 снаряда разного калибра. Всего за период с 04.09.1941 года по 22.01.1944 год на город упало 148 478 снарядов. Первая воздушная тревога в Ленинграде были объявлена на второй день войны, то есть 23. 06.1941 года. А первые бомбы разорвались в городе только 06.09.1941 года. Последняя бомба, была сброшена на территорию города 17 октября 1943 года. Всего сброшено с самолётов 4600 фугасных и более 102 тысяч зажигательных бомб.
Бои за освобождение Ленинградской области продолжились.
Каковы же наши потери, какой ценой заплатили наши солдаты и офицеры, за снятия блокады? По данным статистического сборника российского Генерального штаба, и, скорее всего по заниженным, наши потери за этот период составили 2 896 007 человек, в том числе 876 612 человек — безвозвратно. Получается, что в среднем каждый день армии, прорывающие блокаду, теряли по 3 тысячи солдат, из них тысяча убитыми. За четыре, пять дней, из строя выбывала целая дивизия. Да, наши военные начальники не жалели наших солдат. Как говорил один полковник, посылая роту за ротой солдат, штурмовать доты в «лоб»: «русские бабы ещё нарожают».
Успешные действия наших войск на Ленинградском фронте, и голодная жизнь в городе Верхней Салде, а так же желание переехать поближе к освобождённому от блокады Ленинграду, способствовали принятию мамой окончательного решения. Мама согласилась на предложение её сестры, тёти Жени, которая настойчиво звала приехать к ним в Красный Холм, и даже выслала нам вызов. (Вызов, это такая справка, в которой говориться, что, куда мы едем, не режимная территория, и что на новом месте жительства у нас будет, где жить). После отступления из города Великие Луки, семья Калининых поселилась в городе Красный Холм, Калининской (Тверской) области.
Итак, решено, мы едем в Красный Холм.

8. г. Красный Холм

Полтора года, которые мы жили, в городе Верхняя Салда, можно назвать сидением на чемоданах, потому, что жили мы в маленькой комнате, да ещё делили её с чужими людьми. Многие вещи так и не были разобраны. Так, что сборы были не долгие. И вот, наконец, настал день, когда мы тронулись в путь. Это случилось во второй половине марта 1944 года. Поездка должна была быть очень утомительной, предстояли: две пересадки, одна в Нижнем Тагиле, другая в Москве. Мы ещё не знали, что будет ещё одна не запланирована пересадка в городе Горьком. Об этом позже. Вещей собралось у нас, как не странно, много, ни чего не хотелось оставлять. Вагоны были переполненные пассажирами, все куда-то ехали. При пересадке в Нижнем Тагиле было так много желающих, что нам досталось место только, в проходе плацкартного вагона, напротив туалета, у окна. Вещи уложили около окна, остался небольшой проход для входящих и выходящих пассажиров, а также для посещения туалета. Люди без конца ходили, то в одну сторону, то в другую, то в туалет. Неудобство конечно большое, но мы всё-таки едем. А это, безусловно, главное.
Приключения начались, как мне кажется, на станции Семёнов, она расположена в ста километрах не доезжая до города Горький. Мама вышла из вагона, что бы купить поесть. Она задержалась на привокзальном рынке. В это время объявили отправление нашего поезда. Мама подбежала к платформе. Но поезд уже тронулся. И всё же она догнала его последний вагон, но никак не могла запрыгнуть на ступеньку. Никто ей не мог помочь, да ещё мешала сумка с продуктами, которые она купила на рынке и бидончик с молоком. А поезд всё набирал скорость. Погоня за поездом закончилась тем, что она споткнулась, упала, разодрав себе коленки и руки, продукты рассыпались, а молоко разлилось. Поезд ушел без неё, увозя нас одних в сторону Москвы. А мы продолжали спокойно ехать, не зная, что мама отстала от поезда, и все ждали, когда она появится. Прошло уже много времени, мамы всё не было. Мы стали волноваться.
Поезд прибыл на станцию города Горький. После того, как все выходящие пассажиры вышли, в вагон зашли два милиционера. Они прошли по всему вагону туда, а на обратном пути, поравнявшись с нами, спрашивают нас: «не вы ли будите Ступненковы?». И получив положительный ответ, нам сказали, что наша мама задержалась на предыдущей остановке, а мы должны будем ждать её приезда в железнодорожном отделении милиции. Наши вещи выгрузили из вагона, и перенесли в помещение милиции. Поезд тронулся, и ушел без нас. Вечером милиционеры нас сытно накормили. Гена много и долго декламировал стихи, развлекая дежурных милиционеров. Потом мы устроились спать. Мама приехала в Горький рано утром, и сразу же пришла за нами в отделение. Она благодарила дежурных, за то, что они помогли нам встретится, а они хвалили Гену за то, что он развлекал их, хорошо читая стихи. Милиционеры помогли маме закомпостировать билеты на Московский поезд. Они же отнесли и погрузили вещи в наш вагон. Теперь мы ехали в плацкартном вагоне со всеми удобствами, у нас было два спальных места. Как, говориться: «нет, худа без добра». Дальнейшую дорогу до Москвы, где была ещё одна пересадка, и путь до Красного Холма проехали без приключений.
Про мытарства, которые маме пришлось пережить, отстав от поезда, она позже рассказывала тёте Жене. «Первое, что я сделала, когда отстала от поезда, и немного успокоившись, пошла на вокзал. Сначала зашла в медпункт, там мне смазали йодом пораненные места на руках и ногах. Затем пошла к начальнику станции и всё ему объяснила. Тот позвонил в Горький, сообщил номер поезда и вагона, в котором мы ехали, а так же сказал, чтобы нас там сняли с поезда. Теперь надо ехать в Горький. Я хотела, как можно скорее попасть в Горький, что бы как можно быстрее встретится с детьми, но следующий пассажирский поезд должен пойти только через сутки. Да потом ещё в Горьком сидеть сутки. Поэтому, что бы ни тратить время попусту, ожидая следующего пассажирского поезда, я решилась на опасную авантюру. Я пошла к товарному составу, который должен был скоро отправляться в сторону Горького, и уговорила проводника, который занимал открытую площадку последнего вагона, разрешить мне доехать с ним до Горького. Он согласился. Поезд шел быстро, без остановок. Сначала мы мирно разговаривали. Потом вдруг проводник начал приставать ко мне, пытаясь обнять и поцеловать, я стала отбиваться, как могла. Спасло меня от его посягательства то, что поезд остановился перед мостом через реку Волгу, и я спрыгнула с площадки вагона на насыпь. Поезд тронулся и ушел. Я осталась одна на насыпи. Кругом было темно, только у моста горел свет, да на другом берегу виднелись огни города Горького. Я пошла к мосту. Но здесь меня остановил часовой, и вызвал разводящего с охраной. Меня, как арестованную, под конвоем, отвели в дежурное помещение. Там долго расспрашивали, что-то записывали, куда-то звонили, снова переспрашивали. Наконец всё уладилось, и только утром пропустили в город». Первым делом мама скорее пошла в отделение милиции, где мы и встретились. Её авантюра могла бы закончится и по-другому, но всё обошлось благополучно. Цель, которую она поставила, всё же была достигнута. Время нашей встречи с Калиниными она сократила на сутки, так как мы смогли уехать следующим поездом.
Наконец, мы приехали на станцию Красный Холм, Снег почти весь растаял, на улице тепло, светит солнце, на деревьях шумят и хлопочут грачи. На платформе нас встречала одна Евгения Ивановна. Дядя Лёша был на работе. Сёстры долго обнимались, целовались, плакали, и пытались сказать, что-то особенно важное. А мы стоим, чуть в стороне, рассматривали вокзал и грачей, которые громко кричали, сидя на ветвях у своих гнёзд. Когда сёстры наговорились и успокоились, стали собираться идти домой. Вещей наших было много, и мы не знали, как всё это понесём? А Тётя Женя и говорит: «где-то здесь должен быть Игорь». Игорь, если вы помните, её младший сын. Когда мы зашли за здание вокзала, там видели Игоря, сидящего на ступеньке лестницы, которая была приставлена к крыше. Ни какого внимания он на нас не обращал. Тётя Женя позвала его. Он, как-то нехотя, сначала повернул голову в нашу сторону, потом слез с лестницы и не спеша, подошел к нам. Поздоровался с нами, протянул руку, и крепко пожал наши руки. После нашей первой встречи, которая была в Великих Луках, он выглядел более коренастым, лицо загорелое, обветренное, руки у него были сильные, а глаза показывали независимость, и кто здесь главный. Разобрав наши пожитки, все направились в город.
Дом их находился на другом, северном, конце города. Мы пошли по улице, потом по мосту через речку Неледина, миновали базарную площадь, на которой стояла одинокая полуразрушенная колокольня, и вышли на квадратную площадку, покрытую травой. По середине её, на возвышенности, я увидел полуразрушенное здание, недействующей церкви. По периметру площадки располагались улицы и деревянные дома. Дом № 29 по Широкой улице, где жила семья Калининых, находился на противоположной стороне этой площадки, справа, в самом углу. Как беженцам, им на всю семью выделили одну комнату в этом доме.
Дядя Лёша работал в промкооперации, тётя Женя занималась хозяйством. Они держали корову и кур. У них ещё были кролики, за которыми ухаживал, в основном Игорь. На крыше сарая, у Игоря была построена голубятня, где жили хорошие, породистые белые голуби. Юре была сделана поблажка, он был частично освобождён от хозяйственных дел, так как готовился к поступлению в техникум. До этого он уже окончил электротехническое ПТУ.
Мама не смогла нигде устроится на работу, и стала помогать тёте Жене по хозяйству. Она занималась ещё шитьём, ежедневно, что-то шила, вышивала, перешивала. В воскресные дни, когда базарная площадь заполнялась телегами крестьян из близь лежавших деревень, эти, ею сшитые вещи, продавали на базаре. Дядя Лёша работал один, у него и так были свои трое иждивенцев, да ещё мы, свалились на его шею. Так что мы вчетвером стали у них, как бы нахлебниками. Скорее всего, это и было решающим значением в том, что, после окончания сенокоса и уборки картошки, мы уедем жить в деревню большое Мякишево.
А пока нас определили в школу: Женю в пятый, а меня в третий класс. До конца учебного года осталось меньше двух месяцев, но мы благополучно закончили учёбу, перейдя в следующие классы. Впереди, как нам казалось, было, беззаботное лето. Но надо было помогать взрослым: сажать картошку, полоть грядки, потом окучивать. Ходить за травой для кроликов.
Но было и свободное время, тогда мы убегали играть с ребятами. На площадке перед домом, играли в футбол, лапту, волейбол и другие игры. Однажды когда мы играли в футбол, а воротами служили наглухо закрытые двери церкви, мы заметили, что после удара мячом по двери, из щелей на землю немного высыпается зерно. Оказывается в помещении церкви, местные власти устроили зернохранилище. Забирая небольшое количество зерна, Игорь стал использовать его для корма своих голубей, а так же для ловли диких голубей, которых потом с удовольствием ели. А ловили их на волосяные петли. Для изготовления петель, мы вырывали волоски из лошадиных хвостов. За волосками ходили на базар, когда туда приезжали по воскресеньям крестьяне на подводах. Если выдергивали один или два волоска, то лошадь даже не реагировала на это, а если захватишь больше, то она брыкалась и лягалась. Чтобы не получить травму, мы подходили к запряженной лошади с боку. Хозяева лошадей гоняли нас, но мы успевали убежать, унося с собою драгоценный пучок волосков. Из них мы плели, кроме петель для ловли голубей, лески, для ловли рыбы. Лески делали двух видов: одни одинаковой по всей длине лески, толщины, для ловли с поплавком и грузилом, а другие, для ловли рыбы у поверхности воды, без поплавка и грузила, они плелись разной толщины, конусом, от удилища к крючку толщина лески уменьшалась. Всем этим премудростям научил нас, конечно, Игорь. Он знал такие места, где хорошо ловилась рыба. С моста ловили мы рыбу на удочку без поплавка. На крючок насаживали муху. У моста была небольшая глубина, и было хорошо видно, особенно в солнечную погоду, как плавают рыбки и когда они берёт насадку.
Однажды крольчиха родила мертвых крольчат. Игорь положил их на солнышко, что бы они немного протухли. А через два дня позвал нас ловить раков. Мы пошли к речке, где всегда купались. Это не далеко от города. Потом прошли немного вверх по течению. У Игоря была приготовлена круглая сетка, к которой, привязали груз и тухлого крольчонка, всё это опустили на дно на верёвке. Вода в речке была чистая и прозрачная, поэтому хорошо просматривалось дно. Глубина, в этом месте, была около метра. Было хорошо видно, как рак, стремясь к насадке, заползает на сетку. Теперь нужно не зевать, а не теряя ни минуты, быстро вытащить сетку, что бы рак не успел покинуть её. Мы с Женей ловили сеткой, а Игорь ходил по дну реки вдоль обрывистого берега, и руками прощупывал в воде норы, в которых могли быть раки. Если Игорю не удавалось взять рака за панцирь, то рак иногда хватал клешнёй за его палец. Игорь не боялся боли, освобождал палец, и выбрасывал рака на берег, приговаривая: «ещё один на суше». Дома пойманных раков опускали в кипяток, пока они не становились красными. Мяса у раков мало, только в клешнях и в хвосте, но оно очень вкусное.
У Игоря была большая коллекция птичьих яиц. У него даже было яйцо кукушки, которым он с гордостью хвастался. Он хорошо лазил по деревьям, собирая грачиные и вороньи яйца. Забирался на колокольню, где гнездились стрижи и галки. Однажды мы ходили с ним в защитную полосу вдоль железной дороги, за кладбищем, собирать яйца певчих птиц. Пока мы крутили головами, что бы определить, откуда вылетела птичка, Игорь быстро находил гнездо. Из гнезда брал всегда только одно яйцо. Важно, чтобы яйцо было свежее. Дома он прокалывал иголкой на яйце две маленькие дырочки, противоположные друг к другу. Через эти дырочки выдувал содержимое. Затем промывал внутреннюю часть скорлупы яйца водой, всасывая её, через эти же дырочки и выдувая обратно. И так несколько раз. Это делалось для того, что бы внутри пустого яйца ничего не осталось, иначе остаток загниёт, и яйцо будет пахнуть. Всё это добро хранилось в коробках, тщательно переложенное ватой.
Знакомая проводница Тёти Жени регулярно привозила из Москвы дефицитные товары: хозяйственное и туалетное мыло, духи « Красная Москва» и одеколон «Шипр», нитки для шитья и мулине для вышивания, иголки и прочую мелочь, которой не было в городе. Всё это продавалось или обменивалось на воскресном базаре. Но не всегда удавалось всё продать. Бывали дни, когда мы ели одну картошку.
Однажды взрослые решили отправить меня одного с небольшим количеством не проданного товара в деревню Большое Мякишево, для обмена их на продукты. До станции Топорово я доехал на поезде, а дальше двенадцать километров, из них пять по лесу шел пешком. В деревне я не был пять лет. Я боялся, что меня ни кто не узнает, да и сам никого не узнаю. Ребята выросли и повзрослели, а взрослые постарели. Но мои опасения были напрасны, меня узнали, и я всех вспомнил. Тётя Вера усадила меня за стол, достала из печки тушеную картошку, принесла кринку молока. Я ел, а вся семья Ильиных, расположившись вокруг стола, наперебой задавали вопросы о маме, папе и Жене. Но больше всех было вопросов о блокаде и эвакуации. Две ночи я ночевал у Ильиных, там же в хате шёл обмен товаром. Денег у колхозников не было, поэтому они несли в основном картошку, капусту, яйцо и немного масла, сметаны и творога. Шел, как говориться товарный обмен. Получился внушительный мешок с продуктами, и ещё небольшая корзинка с яйцами
Свой товар: одеколон и духи, нитки и иголки, спички и мыло, и ещё несколько кофточек, сшитых мамой, я почти весь обменял. Мне пора было возвращаться домой. Дядя Миша, отец Володи, предложил мне, что бы ни идти пешком в Топорово, поехать с обозом прошлогоднего сена, которое повезут на приёмный пункт в село Кесьму. Он мне объяснил, что по пути будет полустанок, на котором можно будет сесть на поезд Весьегонск — Красный Холм. Я согласился. С сеном ехали три подводы. Я удобно пристроился на последнем возу сена. Лошадью управлял Володя. Тронулись в путь. Было ещё темно, когда мы выехали из деревни. Телегу покачивало из стороны в сторону, я лежал на возу, и крепко держался одной рукой за верёвку, которой было перевязано сено, а второй поддерживал корзинку с яйцами. Мы проехали большую часть пути, когда я вдруг обнаружил пропажу моего мешка с продуктами. Он не был привязан, и я не заметил, как он от качки свалился с воза. Пришлось Володе распрягать лошадь, и верхом скакать обратно, по дороге. Все остановились и ждали его возвращения. Он быстро вернулся, держа мешок в руках. Хорошо ещё, что я вовремя обнаружил пропажу, да и мы не так далеко уехали от места падения мешка. Дальше ехали без приключений. Я вышел на полустанке Кесьма, попрощался с ребятами и поблагодарил их за доставку. К счастью поезда ждать пришлось не долго. Дома меня встретили как героя, спасителя.
Настало время сенокоса. Как я уже писал, тётя Женя держала корову, а Игорь кроликов. Дяде Лёше выделили от работы делянку для покоса. Она находилась в лесу около деревни Думино, в четырёх — пяти километрах северо-восточнее города Красный Холм. Задача для нас мальчишек была простая, вытаскивать скошенную траву из кустов на поляны, сушить её и складывать сухое сено в копны. Косили траву тётя Женя, мама и Игорь. Дядя Лёша проходил только по воскресениям. Юра готовился к вступительным экзаменам, и не принимал участия в заготовке сена. В начале, я и Женя были заняты на сушке скошенной травы. В свободное время нас стали, учить косить. Вначале у меня ни чего не получалось, коса не слушалась меня, и норовила носком воткнуться в землю. Пока я учился правильно обращаться с косой, несколько раз, особенно при заточке косы, довольно сильно ранил, то левую, то правую реку. Через какое то время, благодаря моим учителям маме и тёте Жене, стало немного получаться. Каждый раз, перевязывая мне очередной порез, тётя Женя говорила: «ничего до свадьбы заживёт».
Однажды я ковырнул носком косы гнездо земляных пчел. Я не успел ничего сообразить, как две или три пчелы ужалили меня в лицо, которое быстро распухло, веки тоже распухли и закрыли глаза, остались вместо глаз небольшие щёлочки. Тётя Женя хлопотала над моим лицом, что-то прикладывала, чем-то смазывала, и благодаря её стараниям, на третий день опухоль совсем спала.
Погода стояла солнечная. Трава на делянке была хорошая. Недели за две общими усилиями накосили, насушили и сложили два больших стога. Тётя Женя сказала, что этого сена может хватить корове на всю зиму.
В конце июля Юра уезжал в Москву, что бы поступить учиться в техникум. Ему предстояло вести самостоятельную жизнь: учиться и жить в общежитии. И хотя Юре шел восемнадцатый год, тётя Женя очень волновалась за него, и беспокоилась: как он там устроится? Поэтому в последний день отъезда в доме была, хотя к этому готовились заранее, большая суматоха. Ещё раз просматривали приготовленные ранее вещи, необходимые Юре, а так же проверяли, все ли документы на месте, и куда они были положены. Наконец проверка закончилась, все присели «на дорогу».
Тётя Женя, мама, Игорь, Женя и я пошли провожать Юру на вокзал. Алексей Федорович был на работе. На вокзал пришли часа за два, до прибытия поезда. Купили билет, ждём поезда, и слушаем последние наставления тёти Жени. Она вновь спрашивает Юру: «куда, ты положил деньги, паспорт и аттестат». Юра покорно проверяет карманы, и вдруг обнаруживает, что в кармане нет паспорта и аттестата, они остались лежать на столе. И тут… о, какой пассаж! Все, в шоке, молча, открыв рты, смотрят на Юру. А он смущено отвернул голову в сторону. Со стороны, наверное, наблюдалась сцена, как из гоголевского ревизора. Через некоторое время, все, опомнившись, опять зашумели и засуетились. Что делать? Нужно кому-то сходить за ними. Времени, до прибытия поезда, остаётся уже немного. Тётя Женя просит Игоря сбегать за документами. «Не побегу — говорит Игорь, и добавил — Юра забыл их, пусть сам и бежит». Все, с надеждой, почему-то уставились на меня. Я не стал отказываться, и мне пришлось бежать.
До моста добежал быстро, а далее дорога пошла в гору. Я задыхался, но продолжал бежать. Наконец, я у дома, захожу в дом, немного отдышался, взял документы и скорее в обратный путь. Под горку бежать стало намного легче, хотя ноги уже не слушаются, они были как ватные. С не привычки я еле добежал, вернее дошел, так как бежать уже не мог. Когда появился на перроне вокзала, то оставалось ещё несколько минут, до прихода поезда. Тётя Женя с радостью и надеждой бросилась ко мне, взяла документы. Сама положила их Юре в карман, застегнула его на пуговицу. Подошел поезд, все опять засуетились, забегали, стали прощаться, не обращая на меня ни какого внимания. А я сидел на скамейке, и ни как не мог привести дыхание в норму. Я был в то время доходягой. Мои лёгкие были ещё очень слабые, сказывалась болезнь, перенесенная в Верхней Салде.
Поезд тронулся и стал быстро удаляться, увозя Юру в Москву. Все готовы были идти домой, а тётя Женя всё ещё стояла на перроне, и махала рукой уже ушедшему поезду. Наверное, только сердце женщины может понять чувство матери провожающей своего сына в не известность. А сколько женщин провожали сыновей и мужей на фронт, надеясь на лучшее.
Однажды мама решила съездить в село Чамерово, и взяла меня с собой. Наверное, это был один из вариантов, для решения вопроса, где мы могли бы жить в приближающею зиму. В Чамерове жила вдовствующая двоюродная мамина сестра Анна Николаевна Вашукова. Она ещё являлась маминой крёстной. Их отцы были родными братьями. Мы доехали на поезде до станции Овинищи, а дальше шли пешком. Нужно было пройти около двадцати пяти-тридцати километров.
Была хорошая погода и мы, не спеша, с разговорами проходили километр за километром. Маме эти места водимо были хорошо известны, потому что она шла, уверено, редко спрашивая дорогу. По дороге мы набрали много белых грибов. Она мне рассказывала, где и как нужно искать грибы. «Вот — говорит она, — подними эту еловую ветку, и посмотри, нет ли там грибочка?» Я поднимаю указанную ветку, и действительно, вижу, стоит красавец. Нам осталось пройти ещё километров пять, когда стало темнеть. Уже в темноте мы дошли до деревни Фёдово, не дойдя до Чамерова около двух километров. Мы очень устали, мама решила передохнуть в деревне Фёдово. Там жила, если я не ошибаюсь, Сафонова Прасковья Матвеевна, которая, скорее всего, приходилась маме подругой или дальней родственницей. Подойдя к дому, мы увидели в окне слабый свет. Мама постучала в окно. Через некоторое время, женский голос спрашивает, кто там? Мама отвечает: «это я Галя, дочь Ивана Семеновича Масколёва». Нам тут же хозяйка открыла дверь, посадила за стол, достала из печки, ещё тёплую картошку, кринку топлёного молока и несколько кусков хлеба. Мы ели, поставленное на стол угощение, а хозяйка всё расспрашивала и расспрашивала маму про жизнь в блокаду, эвакуацию. Хозяйка охала, ахала, иногда они вместе плакали. А я, наевшись, прилёг на лавку, и уснул. Утром, поблагодарив, хозяйку за гостеприимство, мы пошли в Чамерово. Интересно то, что дорогу через поле от Федово до Чамерова, каждую весну перепахивали, а за лето вновь накатывали подводами, что бы ездить напрямую.
Анна Николаевна встретила нас очень радушно. Опять были слёзы, объятия и расспросы. Анна Николаевна была пенсионерка. Раньше работала учительницей в Чамеровской школе, где и проработала двадцать пять лет. Она держала корову и кур. Около дома был огород. Через дорогу располагалась Чамеровская больница. Если идти от деревни Федово или Мышкино, то её дом, в то время, был вторым слева, напротив больницы. А дальше магазин и площадь с церковью, вокруг которой небольшое кладбище.
Вскипел самовар, мы сели пить чай. А мама опять рассказывала о блокаде и эвакуации, про Красный Холм и тётю Женю. Приходили ещё какие-то родственники, знакомые. Опять шли разговоры о войне. У Анны Николаевны мы прожили несколько дней. Надо было возвращаться обратно. Анна Николаевна договорилась, чтобы нас довезли на подводе до станции Иваново, это около тридцати километров, Там мы сели на Весьегонский поезд, и благополучно вернулись в Красный Холм.
После отъезда Юры в Москву, тётя Женя и мама решали, куда нам: маме, мне и Гене поехать жить на зиму, в Чамерово, или в деревню Большое Мякишево. Они решили так: мама, я и Гена, поедем в Большое Мякишево, а Женя останется жить в Красном Холму. Он будет продолжать учебу в шестом классе, так как в деревне Большое Мякишево школа только с начальными классами, а что бы учиться в шестом классе, нужно было бы ему ходить пешком в деревню Тимошкино, за двенадцать километров.
Сборы были не долгие, и вот мы едем в деревню, в бабушкин дом.

9. Деревня Большое Мякишево

 

Был конец августа, когда мы приехали в деревню. Хорошо, что Женя ещё не учился. Он сопровождал нас, и ему пришлось нести самую тяжелую вещь — швейную машинку. Правда, нас подвезли на попутной подводе от станции Топорово до самого леса. А там оставалось пройти всего километров пять.
В деревне мы поселились в бабушкином домике. Ключи от дома хранились у Ильиных. Мама стала прибираться в доме. В нём ведь пять лет никто не жил. А мы с Женей пошли в лес, заготавливать на первое время дрова. Мама не работала постоянно в колхозе, но когда её просили помочь, не отказывалась. А вечерами занималась шитьём и вышиванием. Хорошо, что знакомая тёте Жене проводница привозила из Москвы дефицитные нитки для вышивания — мулине. В общем, мама зарабатывала на пропитание, как могла. У мамы было, много заказав, даже приходили из соседних деревень. Расплачивались продуктом. Продолжалась война, но женщины, особенно молодые, хотели хорошо выглядеть. Глядя, на маму, как она вяжет и вышивает, я стал у неё, по немного, учиться этому ремеслу. Вскоре у меня стало хорошо получаться вышивание «крестиком» и «гладью», а также вязание варежек и носков шерстяными нитками. Я даже умел вязать у носков «пятку». Но вот прясть так и не смог научиться. Прялка меня не слушалась. Я не мог равномерно вытаскивать из кудели шерсть или лён, что бы нитка получалась одной толщины. Не научился ещё наверное потому, что у нас не было своей прялки, что бы дома тренироваться. Ещё деревенские ребята научили меня пришивать дратвой (толстая нить, натёртая вором и воском) к валенкам подошвы, и ставить на них заплаты.
Вскоре Женя уехал в Красный Холм. А я стал ходить в местную начальную школу учиться в четвертом классе. Школа работала в две смены, а учительница была всего одна. В первую смену ходили ученики первого и третьего класса, во вторую — второго и четвёртого. Учительница вела занятия со всеми учениками одной смены в одном комнате. В школе было несколько классных комнат, но зимой топили только одну комнату. В этой комнате было два ряда парт: один ряд занимали ученики одного класса, другой — ученики другого класса. Пока одни слушали объяснения очередной темы, другие выполняли самостоятельную работу. Тетрадей ни у кого не было, и не хватало учебников. Домашние задания и классные работы выполняли в «тетрадях», которые сами делали из газет. Писали в пробелах между строк. Зимой ученики до школы, особенно, из соседних деревень, ездили на лыжах. Я тоже ездил на лыжах, но не помню, откуда они у нас взялись. Наверное, это были ещё папины.
Крестьяне жили очень бедно. Они были, как крепостные. Им не выдавали паспорта, поэтому они не могли ни куда уехать из деревни на заработки. После войны, парни, отслужившие срок службы, как правило, завербовывались, на какие ни будь, комсомольское стройки. А девушки старались выйти замуж за военных или городских парней. Поэтому с каждым годом в деревнях становилось всё меньше молодёжи. Да и мужиков то в деревне совсем не осталось, несколько стариков да подрастающая молодежь. Многие женщины за время войны стали вдовами.
По итогам года колхозники получили на трудодни (один трудодень полагался за один рабочий день, продолжительностью, в летнее время, от десяти до двенадцати часов), натуральными продуктами, деньги не выдавались. Собранный урожай, в первую очередь шел на плановую сдачу государству, а во вторую — сверх плана, по требованию райкома. Не разрешали оставлять даже семенной запас зерна. Всё сдавали государству. Если после этого, ещё что-то, оставалось, то остаток делили на всех колхозников, согласно заработанным трудодням. В лучшие года, по сто грамм зерна, по килограмму картошки и капусты. Но во время войны бывало, что не чего было делить. Получалось, что крестьяне, работали почти без оплаты, то есть за даром. Спасал их от голода только личный огород, да корова (если имелась), поросёнок, куры и прочее. В нашем классе учился парень, звали его Иваном, он жил с матерью, в верхнем конце деревни, в последнем доме, у выгона. У них был небольшой огород, коровы не было, да если и была бы, то они не смогли бы её содержать, сено заготавливать было не кому. Он всегда ходил голодным. Многие ребята из нашего класса иногда, делились с ним едой принесенной из дома. Когда в хозяйстве колхозника телилась корова, ребята приносили лепёшки изпечённые из молозива. Это первое, густое молоко, которое пьёт телёнок. Ничего, они вкусные, можно есть, особенно, когда хочешь есть. Мы тоже иногда ели не досыта
В деревне не было ни мыла, ни спичек, ни керосина. Бань ни у кого не было, мылись в избе в корытах, или в русских печах. Вместо мыла в воде растворяли золу. Впервые в русской печке я мылся ещё до войны вместе с мамой, у Ильиных, потом ещё несколько раз, но уже один. Баню готовили так: протапливали русскую печку, выгребали угли, мыли внутренние стенки, потолок, затем выстилали под печи соломой, и вот, баня готова. Залезаешь в печь, садишься на солому, рядом ставишь тазик с водой, отверстие печи закрывают заслонкой, и моешься в темноте на ощупь. Если идёшь первый, то можно и попариться. Вода вытекает из печки по поду в корыто, поставленное на пол.
Жители деревни обходились без спичек, сохраняя тлеющие угли, после топки печки. Но, если они погаснут, то приходилось хозяйке бежать к соседям за угольками, либо добывать огонь при помощи кремневого камня и металлического кусочка от напильника. Высекаемые искры падали на паклю, а когда она затлеет, раздували её до получения огня, подкладывая бересту.
Когда были темные и продолжительные вечера, трудно было обходиться без керосина, который нужен для керосиновой лампы. Приходилось зажигать коптилку или лучину. На изготовление лучина шло сосновое или еловое полено без сучков, длиною около пятидесяти сантиметра. Лучина закреплялась наклонно, в специальном держателе, а под неё ставилось ведро с водой, для того, чтобы угли от лучины падали в воду, а так же что бы тушить оставшийся от лучины огарок.
Зимой по вечерам, чтобы скоротать время, собирались уставшие за день бабы, девчата и ребята в большой хате. Садились удобнее, и при тусклом свете лучины, обменивались новостями, или пели песни либо частушки, одновременно, кто прял, кто сматывал нитки, кто вязал. Молодые ребята играли на гармошке или балалайке. Под эту, не хитрую, музыку и молодежь, и женщины выходили плясать. Пляска обязательно сопровождалась пением частушек, которые были в основном со смыслом, в них передавали свои чувства, радость или боль, либо высмеивали, кого нибудь, либо хвалили. Обычно такие частушки сочинялись экспромтом во время пляски.
На новогодние каникулы приехал к нам Женя, так что новый год встречали вместе, всей семьёй. Из не толстого, берёзового ствола, метровой длины, мы с Женей выстрогали для Гены, что-то немного напоминающие лыжи. На них можно было только ходить, так как они не скользили по снегу. Но Гена и этому был очень рад. За время каникул мы с Женей опять ходили заготовлять в лесу дрова. Валили только сухостой. Потом на лошадях привезли брёвна к дому. Здесь мы их распилили, накололи и сложили в сарай. Однажды во время колки дров, держа полено левой рукой, я размахнулся топором но не успел отдёрнуть руку, как лезвие вонзилось в указательный палец. Хорошо, что не задел кость. Кусочек мякоти пальца, около двух сантиметров, ещё держался при помощи небольшой кожицы у самого ногтя. Женя предложил этот кусочек отрезать, но я не согласился. Я прислонил этот кусочек на место, а Женя крепко забинтовал палец. Это было мудрое решение, так как вскоре этот кусочек прижился, а на пальце остался только рубец.
К концу 1944 года наши войска полностью освободили советскую территорию от оккупации, и перешли западную границу. Теперь они вели упорные бои по направлению к Берлину, освобождая оккупированные страны. Война подходила к концу.
Поэтому мама стала подумывать о возвращении в Ленинград. Уже можно было проехать в город, но только по вызову или по пропускам. Но у нас в Ленинграде не было родных, которые могли бы выслать вызов. И тут неожиданно подвернулся, счастливый случай.
В марте месяце 1945 года, в деревню Сельцы, которая находиться по соседству, с нашей деревней, приехал на побывку папин приятель, с которым они до войны вместе ходили на охоту. Он был офицером в звании старшего лейтенанта. Он направлялся в Ленинград, учится в академии. По пути заехал на родину, проведать родных. Зашел он и к нашей маме. В беседе с мамой, он обмолвился, что может провести нас в Ленинград и без пропуска. Мама сразу не решилась ответить ему на его предложение положительно. А когда он ушел, подруги стали уговаривать её, что бы она ни упускала такого счастливого случая. Тем более, что на станцию должны были поехать четыре пустые подводы за кормами, и на них могли бы отвести на станцию нас и наши вещи. Воодушевленная поддержкой, мама сходила в деревню Сельцы, вновь встретилась с этим приятелем, и сообщила ему о своём согласии ехать. От него она узнала, что уезжать нужно уже через два дня, а садится в поезд на станции Сандово. Станция эта в тридцати километрах от нашей деревни.
Мама, конечно, переживала, что мы поедем без билетов, и без пропуска. Но её так убедил, приятель и подруги, что она не могла отказаться от такого соблазна, как поехать в Ленинград. Ей хотелось как можно скорее вернуться в город.

 

Время было в обрез, нужно было собрать необходимые вещи, да дошить имеющие ранее взятые заказы. Эта суета напоминала сборы в эвакуацию. В назначенный день, рано утром вещи погрузили на подводы. Мороз был градусов двадцать — двадцать пять. Что бы лошадям было не тяжело, вещи распределили на все сани равномерно. Мама с Геной на одной подводе, я на другой. Мы удобнее уселись в санях на сене, нас укрыли тулупами, и обоз тронулся в путь.
Мы едем в Ленинград!

10. Возвращение в Ленинград

 

Папин приятель с председателем колхоза, молодой женщиной, из деревни Сельцы, на сытой кобыле, запряженной в легкие сани, быстро укатили вперёд. Вероятно, у них был небольшой роман. Наш обоз, из четырёх саней — розвальней, двигался намного медленнее, так как лошади были истощены. Они быстро уставали, приходилось делать остановки, что бы они могли немного отдохнуть. В гору приходилось помогать лошадям, слезая с саней, и подталкивая их. Мороз был такой сильный, что под тулупом долго не могли лежать. Он ежеминутно давал о себе знать, выгонял нас из саней даже на ровной дороге, заставляя бежать рядом, что бы немного согреться. В середине пути две лошади окончательно выбились из сил, встали, и как их не понукали, отказались идти дальше. Уставших лошадей вынуждены были, вернули обратно, а вещи пришлось размещать на двух оставшихся санях. Для нас осталось меньше места, поэтому нам чаще приходилось идти пешком рядом с санями. Исключение было сделано только для Гены. Лошади, которые остались, пошли ещё медленнее, ещё чаще стали останавливаться, что бы отдохнуть. Их сани стали вдвое тяжелее. Мы уже стали сомневаться, что успеем к поезду. Наконец наш обоз притащился на станцию.
Приятель стоял в окружении офицеров, а когда увидел нас, стал, очень ругался, почему мы так долго ехали. До прибытия поезда оставалось мало времени, он не знал, что делать, ждать нас или нет. Вскоре подошел поезд, военные помогли нам внести вещи в вагон. Мы разместились в купе плацкартного вагона, мама с Геной на нижней полке, а я на третьей, вместе с группой офицеров, которые уже познакомились между собой и играли в карты и пили водку. Поезд шел довольно быстро, но почти на каждой станции вынужден был по долгу стоять, пропуская, встречные и попутные составы, так как железная дорога была однопутной.
Мы с Геной не понимали, что мы едем без билетов и пропуска. А мама , конечно, очень переживала. И вот, в вагон вошли контролёры, они стали проверять билеты. Офицеры дали маме билет, Гена безмятежно спал на нижней полке, а меня спрятали, за свои спины. Проверка для нас прошла благополучно. Прошло какое-то время, поезд уже приближался к Ленинграду. Но на какой-то станции, когда поезд остановился, в вагон вошел военный патруль: офицер и два солдата с винтовками. Он стал проверять документы на право въезда в режимный город. Патруль шел от одной двери вагона, к другой, у которой стояла проводница. Проводница знала, что мы едем без документов. Ей уже дали флакон духов и бутылку водки, и она обещала нам помочь. Поэтому она открыла дверь, и выпустила маму на перрон. Мама походила вдоль вагона, и через некоторое время, зашла в вагон со стороны, где патруль уже проверил документы. Проверка ещё продолжалась. Мама села на свободное место в крайнем купе. Проверку закончили, пассажиров, не имеющих пропусков, под конвоем, мимо мамы, вывели на улицу. Конвоиры говорят между собой: «Задержано семь человек» А мама думает про себя: «А я здесь, восьмая». Она посидела ещё некоторое время, а потом, вернулась на своё место. Дальше ехали без приключений, ни каких проверок больше не было.
Наконец, поезд прибыл в Ленинград, мама облегчённо вздохнула, не зная, что впереди будут проверки.
Он остановился у платформы на Московском вокзале, того самого вокзала, с которого началось наше путешествие в эвакуацию. Круг, как говориться, замкнулся, мы вернулись на исходное место. От сюда мы уехали в неизвестность, проехали несколько тысяч километров по железным дорогам, жили в трёх населённых пунктах, не были в Ленинграде около тридцати месяцев. На душе было радостно, что мы вернулись.
Пока мама и военные, выносили вещи из вагона, я утащил Гену на привокзальную площадь показывать трамваи, троллейбусы и автомобили. Меня удивило, что на площади не было Знаменской церкви, куда нас водила бабушка. Позже я узнал, что её взорвали ещё в 1940 году, и на её месте проектировали построить станцию метро. А сейчас это место было огорожено забором. Мы стояли и любовались машинами, трамваями и троллейбусами, не замечая, что время идёт. А когда опомнился, и мы вернулись на платформе, мне, как старшему хорошо попало, мама тогда с ног сбилась, разыскивая нас. Когда наконец все успокоились, военные взяли вещи, и мы все пошли к выходу. Что бы выйти с территории вокзала на улицу, нужно было пройти через арку, у которой был обустроен КПП, для проверки документов. Как мы с Геной прошли первый раз КПП, туда и обратно, я не знаю. Но мы и снова прошли, нас опять не остановили. Видимо на нас не обращали ни какого внимания. Прошли и военные, показав свои документы. А вот маму задержали, хотя она, показывая на военных, говорила: «вон там мой муж у него документы». Её оттеснили в сторону, где уже стояло под охраной несколько, задержанных человек без документов. Мы с Геной и военные вышли на площадь, сложили вещи у стены здания. Нас оставили караулить вещи, а сами, чуть в стороне, стали обсуждать, как помочь маме пройти КПП. Но ей самой удалось, как-то незамеченной отойди в сторону от задержанных людей, а потом так же незаметно пройти через КПП. Папин приятель и ещё несколько офицеров, помогли нам донести наши вещи до трамвайной остановки, а потом и до дома. Забегая вперёд, надо сказать, что двое, из этих военных, жили у нас в комнате, около года, пока им не предоставили место в общежитии.
Первое, что нам бросилось в глаза, когда мы подходили к нашему дому, это большая дыра в стене, соседнего дома № 42, на уровне четвёртого этажа. Этот пролом в стене сделал немецкий снаряд, во время нашего отсутствия. Если бы он летел, чуть ниже и левее, то точно бы угодил в нашу квартиру.
Мама пошла в домоуправление, что бы взять ключи от квартиры. Управдом была очень рада, что возвращаются старые жильцы. Ключи дала. Мы ещё не успели разложить все вещи, как приходит управдом и просит сдать документы на прописку. Когда мама сказала её, что пропуска на въезд в город у нас нет, она стала кричать на нас: что мы нарушители паспортного режима, и что нас нужно выселить на сто первый километр. А потом пошла в контору, вызывать милицию. Мама собрала кое-какие вещи и документы, и, не дожидаясь возвращения управдома, закрыла квартиру, и мы ушли. Она повела нас на Басков переулок, где жила мамина приятельница. К сожалению, я не точно помню её фамилию, и как её звали. Предположительно это была Шура Маньковская. Мама до войны работала вместе с ней.
Что бы прописаться в режимном городе, нужно было получить разрешение начальника городской милиции, на прописку. Для этого необходимо было иметь ходатайство и характеристику с места работы. До войны, я об этом уже писал, мама работала на изысканиях в Архитектурно — планировочном отделе (АПО).
С 1943 года этот отдел стал именоваться — Управление по делам архитектуры при Ленгорисполкоме. Почти сразу же, после снятия блокады, 22 февраля 1944 года, из этого Управления выделили изыскательскую группу, в которой до войны и работала мама, образовав, самостоятельный трест Геодезических работ и инженерных изысканий (ГРИИ). Главным инженером треста ГРИИ был Николай Павлович Рубцов, который хорошо знал маму по работе до войны, и приходился ей, кажется, даже дальним родственником. Мама рассказала ему, как приехала в Ленинград без пропуска, и что ей нужно ходатайство на прописку. А так же попросила принять её на работу. Николай Павлович знал, что до войны она работала на топографических съёмках, поэтому спросил её, где бы она хотела работать. Мама ответила: «там, где больше платят». Он ей пояснил, что в геологическом отделе заработки больше, но там очень тяжелая и грязная работа, не для женщин. «А мне, — отвечает ему мама, — одной надо кормить троих детей». На этом и порешили.
Через два дня ходатайство и характеристика были готовы, и мама повезла нас на Дворцовую площадь на приём к главному начальнику городской милиции. К нему была большая очередь. У всех был один вопрос — о прописке. Мы стали ждать. Перед нами нескольким гражданам отказали в прописке, поэтому мама стала волноваться, и стала думать, что и нам могут отказать.
Подошла наша очередь. Мама открывает дверь в кабинет, первыми пропускает вперёд Гену и меня, а сама заходит последняя. Мы с Геной стоим у двери, а мама подходит к столу. Начальник сидящий за столом, посмотрев на нас мельком, и говорит, как бы в сторону: «когда надо решать что — то важное, всегда приводят детей». Услышав это, мама совсем растерялась и подумала, что он обязательно откажет нам в прописке. А он приглашает её подойти ближе, и просит сесть на стул. И обращаясь к ней, спокойно спрашивает, что у неё за вопрос. Мама молча подает ему бумаги, он также молча прочитал их, и ни слова не говоря, стал что-то писать наискось и поставил печать. И так же молча подает все бумаги обратно маме. От того, что начальник ничего больше не сказал, мама ещё больше расстроилась. Со слезами на глазах она спрашивает его: «почему вы мне отказываете в прописке?». А он спокойно и с хитрой улыбкой отвечает: «а вы резолюцию прочитали?». Она, сквозь слёзы, посмотрела на бумагу, а там наискось, красным карандашом написано: ПРОПИСАТЬ. У мамы ещё больше потекли слёзы, но теперь уже от радости. Она стала извиняться и благодарить его. А он на прощание говорит: «город необходимо восстанавливать, а для этого нужны изыскания и проекты. Я как бывший артиллерист, это отлично понимаю. Всего вам хорошего, до свидания».
Мы вышли на улицу с хорошим настроением, и в этот же день пришли к управдому, что бы сдать документы на прописку. Увидев нас, она закричала ещё громче и грубее, чем в первый раз: «вы ещё в городе?». И взяв, телефонную трубку, стала звонить в милицию. Мама спокойно подаёт ей бумагу с резолюцией, на прописку. Управдом прочитала её, и уже спокойно, но, так и не извиняясь за грубость, говорит: «вот и хорошо, приходите через три дня, всё будет готово». Мы сходили к маминой подруге, чтобы сказать ей, что нам разрешили прописку, и поблагодарить её за гостеприимство. Взяли вещи и вернулись в свою квартиру.
Теперь уже точно круг замкнулся, завершилось наше длительное, почти трехлетнее, путешествие. Нахватало только Жени. А ещё, нет, и, никогда с нами вместе не будут: папы, Ивана Семёновича, бабы Кати и бабы Сани.
Я стал ходить учиться в четвёртый класс, в мою родную школу № 20, (теперь она имеет № 197).. Знаний полученных в начальной деревенской школе мне явно не хватало. Мои новые одноклассники намного опередили меня по глубине изучаемого материала, да и методика преподавания в городских школах была совсем другая. Кроме того, в программу четвертого класса, входило изучение иностранного языка. В этой школе изучали немецкий язык. За полтора месяца последней четверти, естественно, я не сумел догнать одноклассников. Меня не допустили к сдаче экзаменов, и я остался на второй год в четвёртом классе.
Гену определили в детский сад. Осенью он должен пойти в первый класс.
Маму приняли на работу в геологический отдел № 3, треста ГРИИ, рабочей в буровую бригаду. Бригада состояла из трёх человек: бригадир и двое рабочих. Бригады ручного бурения, бурили скважины до трёх — пяти метров. А позже, при помощи вышки и лебедки, стали бурить и до десяти — пятнадцати метров. Наша мама была любознательная, она не стеснялась спрашивать, если ей что-то было не понятно, поэтому она быстро научилась, как правильно нужно отбирать образцы грунта, и подготавливать их к перевозке в лабораторию, по каким признакам определять грунты и как делать полевое описание их. Вскоре её назначили бригадиром бригады.
Однажды ей поручили пробурить скважины на территории разрушенной Пулковской обсерватории, а свободных рабочих в отделе не оказалось. Начальство как — то и с кем — то договорилось, что бы маме дали двух пленных немцев, которые будут выполнять работу рабочих. Пленные немцы жили в двухэтажном кирпичном здании недалеко от Пулковской высоты (сейчас на этом месте АЗС). Мама каждый день приезжала на трамвае до конечной остановки Средняя Рогатка (сейчас это площадь Победы), и пешком шла к этому дому. Здесь ей передавали, одних и тех же двоих военнопленных, и они вместе шли, без конвоя, к месту бурения скважины. Мама очень тепло о них отзывалась, как о трудолюбивых и аккуратных рабочих. Вначале они объяснялись знаками, но вскоре немцы стали понимать, что нужно делать, и запомнили, как называются по русскому инструменты и некоторые команды. Да и мама запомнила несколько немецких слов. К маме немцы относились уважительно, только удивлялись, что такая молодая, хрупкая женщина, (ей в это время исполнилось тридцать семь лет), работает на такой тяжелой работе.
Пулковские высоты в то время представляли сплошное изрытое траншеями и воронками, почти трехлетними, непрерывными, боевыми действиями, поле. Нет ни одного ровного места. Печальное зрелище представляли руины обсерватории, кое, где сохранились только стены. В парке большинство деревьев были вырублены, а оставшие имели плачевный вид, одни стволы, разбитые снарядами.
Мама предполагала, конечно, что где-то здесь в этом районе Пулковских высотах, погиб и похоронен её муж, наш отец. Поэтому эта местность действовала на её как-то угнетающе, и у неё невольно возникало чувство беспокойства и уныния. Немецкие рабочие спросили её о причине печального настроения. Мама рассказала им о гибели мужа. Они долго извинялись и каялись, что такая жестокая война принесла всем такие большие испытания и страдания, и что им тоже пришлось принимать в ней участие.
Но здесь я, немного, забежал вперёд, вернёмся к событиям, которые происходили в апреле-мае.

11. Конец войны. День победы

 

В 11 часов 20 минут 25 апреля советские, и американские войска встретились на реке Эльба в районе Торгау. В этот же день 4-я и 2-я танковые армии завершили в районе Потсдама окружение, замкнув кольцо вокруг Берлина. Начался штурм города. 30-го апреля 1945 года в 15 часов 50 минут в Берлине, в своём бункере, Гитлер покончил жизнь самоубийством. Его труп и труп его жены Евы Браун, по его завещанию, вынесли на улицу, облили бензином и подожгли.
Первого мая, генерал Кребс, по поручению нового правительства германии в лице Геббельса и Бормана, обратился к генералу Чуйкову с предложением о временном прекращении военных действий в Берлине, для подготовки мирных переговоров. На это предложение генерал Кребс получил такой ответ: «вопрос о перемирии может быть решен только в соответствии с соглашением большой тройки — Сталин, Рузвельт, Черчилль — о безоговорочной капитуляции». Была установлена телефонная линия между нашим командованием и рейхканцелярией. Вскоре последовал ответ Геббельса: капитуляция категорически исключается.
Ни Сталин, ни Жуков не собирались устраивать Берлину блокаду, похожую на нашу, Ленинградскую. У них не было цели сохранять жизни нашим солдатам, хотя войну немцы уже проиграли, и она подходила к концу. Им нужна была победа любой ценой, и как можно скорее. Поэтому штурм города возобновился с новой силой. Геббельс со всей семьёй то же покончил жизнь самоубийством. К вечеру второго мая берлинский гарнизон сложил оружие. Берлин пылал. За овладением столицей Германии, Красная Армия заплатила 360 тысячами жизнями и искалеченными солдатами и офицерами. Операция длилась 23 дня. В уличных боях мы потеряли 2000 танков. Нужны ли были такие жертвы в конце войны?
Почему-то эту главу мне особенно трудно было начать. Не могу понять почему. Не знаю. Мы так долго ждали победы, что и сейчас вспоминая о тех днях, как будто вновь живёшь в то время. Радость скорого завершения войны, и горечь потерь наших близких, наполняли душу противоречивыми мыслями. Стремительное продвижение наших войск на запад, вселяло чувство скорой долгожданной победы, и окончания войны. Особенно оно усилилось в майские праздники, после падения Берлина. И хотя все, ежедневно, с нетерпением ожидали объявления об окончательном разгроме немецких армий и их капитуляции, оно прозвучало как-то неожиданно. Не находились нужные слова, что бы передать те чувства радости, которые охватили меня, нашу семью, а так же всех жителей Ленинграда, когда по радио диктор Левитан Ю.Б. объявил: 8-го мая немецкое командование подписало акт о безоговорочной капитуляции. Мы победили!!!! Как-то сразу на улице стало много народу, ни кому не хотелось оставаться дома. Кто не слышал объявление об окончании войны, спрашивали: «правда ли, что война закончилась»? На улице, у репродукторов собирались ленинградцы о чём-то шумно и оживлёно разговаривали, всюду слышался смех, песни и крики: ура! Трамваи звенели, машины гудели. Ещё не осознавая, что произошло долгожданное, вымученное, тяжелыми годами войны, желание жить в мирные дни, многие, не скрывая слёз, плакали и одновременно улыбались от радости. На улицах обнимались незнакомые люди, со слезами на глазах, и с радостными лицами, поздравляли друг друга с победой, с окончанием войны. Всюду из репродукторов, звучала торжественная и весёлая музыка. Собравшиеся у репродукторов танцевали под эту музыку. Разговоры только о долгожданной победе, и о том, как будут жить дальше. Не верилось, что теперь будут мирные дни, вернутся измученные солдаты с фронта, и эвакуированные жители из далёкого Урала и Казахстана. Наконец-то воссоединятся семьи разделенные войной. Но не все испытали такое полное счастье. В каждой семье были погибшие на фронте или умершие от голода. Очень дорого досталась нашему народу эта победа. Сколько же погибло наших солдат? Вначале называли 7 миллионов, Хрущёв озвучил 20 миллионов, Горбачёв — 27 миллионов. Так сколько же? Последняя цифра, как мне кажется, более достоверная. Хотя и она, наверное, занижена. Никто не может точно определить безвозвратных потерь на полях сражений, умерших от ран или замученных в немецких лагерях. А сколько погибло мирного населения на оккупированных территориях? Да и хотели ли, наши руководители, что бы мы это знали?
Прошло уже более 65 лет после нашей победы. Но наши правители, а их сменилось за это время много, и не поднимали вопроса на государственном уровне о поиске и перезахоронения погибших. Они ограничились установкой безликих бетонных памятников, на некоторых братских могилах. На вопрос: «почему такие более чем скромные памятники»? Ответ стандартный: «нет денег».
Положа руку на сердце, надо признаться, что есть монументальные сооружения, в Волгограде, в Москве, в Новороссийске, в Севастополе. Наверное, есть достойные памятники и в других городах. Но давайте вернёмся в Ленинград, посмотрим, как здесь увековечили память погибших на полях сражений. Пискарёвское кладбище и площадь Победы, грандиозные сооружения, они увековечили память умерших горожан от голода в блокадном городе. А где же памятники погибшим войнам, защищавшим город. Ах да, на Невском пятачке. И ещё панорама в пандусе моста через реку Неву, на шоссе Санкт-Петербург — Мурманск. На месте ожесточенных боёв поставлен танк, и вокруг его аллеи. Этот памятник в районе деревни Арбузово, где погибло около четверти миллиона солдат и офицеров, безусловно, нужен, но я бы назвал его, так: «бесполезно погибшим». Генерал Говоров Л.А. ещё в 1942 году признал этот пятачок бесполезным, и тогда снял с него войска. Создан «Зелёный пояс славы», стоят два танка на Пулковских высотах рядом с Киевским шоссе. Установлены монументы: «Цветок жизни», «Разорванное кольцо», «Румболовская гора» и многие другие. Но нет грандиозного памятника, достойного погибшим войнам под Ленинградом, как, например, в Сталинграде, чтобы были перечислены их фамилии.
На братской могиле под горой Пулковских высот, как и в других местах, государством установлены бетонные урны и не большой обелиск. А гранитные плиты дивизиям, сражающим у Пулковских высот, поставлены на скромные средства, собранные участниками сражений. Ни где не названы поимённо погибшие, хотя и не полные, но такие сведения имеются. Многие массовые захоронения, попали под новое строительство, и безвозвратно исчезли. А сколько мест захоронения погибших солдат и умерших блокадников, запахано, застроено и закатано асфальтом. Я думаю, что их перезахоронений не было, а если и были, то частичные. Так было на Большеохтинском кладбище, при расширении проспекта Металлистов, при пробивке проспекта Энергетиков и строительства складов Сантехкомплект. Сравняли всё Малоохтинское кладбище, частично Метрофаненское, где хоронили во время войны жителей района, которые умерли в блокаду. Спасибо, хоть на месте Малоохтенского кладбища поставили храм Успения Пресвятой Богородицы, и то собирали деньги на кирпичи с жителей, переживших блокаду. На Серафимовском кладбище пустили под новые захоронение братские могилы. Примеров можно привести много, но это другая тема. Широкая полоса боевых действий вокруг Ленинграда, это сплошное кладбище. Как оно обустроено? Да никак. «Никто не забыт, ни что не забыто» — у нас хорошие, но пустые слова. Руководители страны так долго повторяла эти слова. Что, кажется, поэтому и не сумела захоронить всех своих солдат, чьи кости до сих пор рассеяны по полям сражений.
Когда, 9-го мая 1945года, объявили по радио, что гитлеровская Германия капитулировала, я тоже в начале прыгал и кричал ура от радости. Был солнечный день, я бежал в школу, с приподнятым настроением, Когда все ученики собрались в классе, классный руководитель (Эдля Лазоревна — классный руководитель, учитель математики) долго не могла успокоить нас. А потом, когда все немного притихли, поздравила нас с победой, и объявила, что в этот день занятий не будет. Все вновь заорали, бросились на улицу, и стали расходиться по домам.
Я шел домой, смотрел на ликующих людей, и вдруг с трудом стал понимать, что мне по чему-то и не очень хочется радоваться. В сознании возник образ отца, и мысли, что я уже ни когда его не увижу. Непроизвольно как-то сразу к горлу подступил комок. От горестных воспоминаний я еле сдерживал, выступающие из глаз слёзы. В нашей семье война отняла моего отца, дедушку и двоих бабушек.
Я шел и думал, что многие жители города скоро пойдут встречать победителей с фронта. Об этом передавали по радио. В семьях, в которые вернутся отцы, жизнь быстро наладится. А нам встречать не кого. Наша семья сократилась больше, чем на половину. Одной маме будет очень трудно без мужской поддержки воспитывать, одевать и прокормить троих сыновей. Мы росли, нам нужно хорошее питание, покупать новую одежду. Маме, как вдове погибшего солдата, дали на четверых пенсию, в размере 240 рублей. Вот так оценило потерю в семье кормильца наше государство. По 60 рублей на каждого, и то выплачивали Жене до исполнения ему шестнадцати лет. А потом, на троих начислили 200 рублей. Жене скоро исполнится шестнадцать лет, мне было тринадцать, а Гене не было ещё и семи. А нашей маме исполнилось — тридцать семь. Мама, ещё молодая женщина, но она так и не устроила в будущем свою личную жизнь. Единственным её стремлением, было поставить нас, детей, на ноги. С этой задачей она справилась. Я и Гена получили высшее образование, Женя стал хорошим электронщиком. Все мы имели семьи. Мама нянчила внуков и правнуков. Но это было потом.
Вечером был праздничный салют в честь победы. Мы все пошли смотреть салют на набережную Робеспьера. Казалось, что все жители города Ленинграда, вышли на улицы, заполнили площади, набережные и мосты. Всюду играла музыка, пели песни, танцевали. Каждый выстрел салюта сопровождался раскатистым и длительным криком: УРА!!!! Люди размахивали руками, кепками, косынками. Когда смотришь на них, кажется, что это колышаться морские волны. После салюта люди ещё долго не расходились по домам. Я встретился с ребятами из нашего класса, и мы пошли на Дворцовую площадь, где был, натянут большой белый экран, и показывали художественные фильмы. Многие люди гуляли до утра.
Началась мирная жизнь. Не смотря на то, что ещё в городе была карточная система, уже работали коммерческие магазины, где можно было купить продукты без карточек, но по более высокой цене.
Хотя восстановительные работы в городе велось сразу после снятия блокады, ещё было много поврежденных и разрушенных зданий, а всего в городе таких было 13979. Нужно было наладить работу заводов, фабрик и коммунального хозяйства. Обеспечить бесперебойную подачу электроэнергии и воды в жилые и в промышленные здания. Ленинградцам предстояло в кратчайшие сроки справиться с этой трудной задачей.
Много написано книг о войне, авторами которых, являются генералы и бывшие политработники. В этих книгах многие события приглажены или искажены, а о некоторых не приятных для них эпизодах вообще не упоминается. Некоторые победы приписывались авторами себе. По их сочинениям невозможно понять, почему Красная Армия отступала от границы, до Волги и Кавказа, почему допустили окружение Ленинграда, и, наконец, почему мы потеряли в войне более двадцати семи миллионов человек, это почти половина всех погибших во всех государствах участвовавших во второй мировой войне? С немецкой стороны потери составили всего двенадцать миллионов, то есть почти в два с половиной раз меньше. Но и до сих пор точное число наших погибших солдат на фронтах, гражданского населения на оккупированной территории, и жителей в блокадном Ленинграде не известно. Главная задача руководства была не сосчитать, а скрыть неоправданно большие потери. А сколько вернулось домой после войны инвалидами, искалеченными физически и психически. Если и есть такие сведения, то они хранятся в архивах под грифом «секретно». Но эти сведения нужны честным историкам, что бы, когда нибудь, написать правду о блокаде, о войне и о победе. Сталин и политбюро не хотели, что бы все знали правду о войне, и старались стереть из нашей памяти поражения, которые случились по их вине. Вот яркий пример.
Почти сразу после снятия блокады в Ленинграде был создан большой музей блокады. Он располагался на Соляном переулке. В нём были собраны многочисленные документы, фотографии, письма, предметы блокадного быта и различное вооружение того времени. Под потолком был подвешен наш истребитель ИЛ-16. Была создана уникальная диорама обороны города Ленинграда.
Однако в феврале 1949 года этот музей был неожиданно разгромлен сотрудниками НКВД. Беспощадно уничтожались экспонаты, разбивались стенды, жглись документы. На заседании партактива Ленинграда, приехавший из Москвы Маленков Г.М., говорил; «только врагам мог понадобиться миф о блокаде, чтобы принизить роль великого вождя». Вот так!
Вскоре были арестованы и расстреляны десятки руководителей города и районов, по так называемому Ленинградскому делу. Директора музея Льва Ракова арестовали, и ему дали 25 лет лагерей. Сталину не нужна была память о его личных просчётах, о страшных жертвах, и невиданных страданиях, которыми обернулась жителям города гитлеровская блокада.
И, забегая вперёд, нужно сказать, что только через сорок лет музей блокады был возрождён. Это произошло в 1989 году. Но многие подлинные экспонаты уже были утеряны. Музей уже не так подробно отражает тот период жизни города, но всё равно не оставляет равнодушными посетителей. Люди и сейчас выходят из музея в слезах.
Акт о капитуляции немецких войск подписывался восьмого мая 1945 года, когда в Москве было уже девятое мая. В Указе Президиума Верховного Совета СССР, подписанным М.И. Калининым, сказано что: «9 мая является днём всенародного торжества — праздником победы. 9 мая считать нерабочим днём». Но позже ветераны переименовали его в день победы. А с 1948 года день 9 мая вновь сделали рабочим днём. А про победителей забыли на многие года.
А об участниках Великой Отечественной войны почти не вспоминали до 1965 года, когда торжественно первый раз отметили двадцатилетие победы. Спасибо хотя бы за это Л.И. Брежневу. Правда, он не забыл и себя, наградил орденом «Победы».
Сейчас, после распада СССР, стали всё чаще появляться публикации, в которых описаны ужасные факты бездарности некоторых высших военных командиров, лживые сведения о многих событиях, о скотском отношении к подчиненным солдатам и младшим офицерам. Г.К.Жукову очень повезло, и за ним закрепилась слава спасителя Ленинграда, и победителя многих сражений. Действительно, в победе над Германией, его большая заслуга. И эта слава победителя оправдала всё: и бессудные расстрелы, и драконовские приказы, и «расточительный» метод ведения войны. В период войны за Жуковым среди солдат закрепилось прозвище — «Маршал трёхрядки», потому, что на хорошо укреплённый пункт врага, посылалась рота за ротой, батальон за батальоном, полк за полком, прямо в лоб, без артподготовки, без обходного маневра, с одной винтовкой. Только с средины войны научились генералы создавать «котлы». Но жалеть солдат так и не научились. Один из командиров после безуспешных атак и больших потерь сказал: «русские бабы ещё нарожают». А маршал авиации А.Е.Голованов восхищался твердостью Жукова и его полководческими качествами: «Он не бегал, как Ворошилов, с пистолетом в руке, а поставил пулемётный заслон — и, по отступающим, по своим. Ведь он расстреливал там целые отступающие наши батальоны. Я бы тоже так сделал».
Известный писатель — фронтовик В.П.Астафьев назвал «полководца победы» Жукова, «браконьером русского народа».
Крупнейшая в истории СССР военная катастрофа, тогда объяснялась просто: «внезапным нападением, а так же численным и техническим превосходством противника». Исследование историка М. Слонина показывают, что к началу войны превосходство Красной армии над противником на Западном театре военных действий было трёх-четырёх кратным. 12,5 тысяч танков против 4 тысяч немецких, 5 тысяч боевых самолётов против 2,3 тысяч немецких. К 9 июля, то есть за три недели, Красная армия потеряла: 11, 7 тысяч танков, 19 тысяч орудий и миномётов, более одного миллиона стрелкового оружия. Безвозвратные потери убитыми, умершие от ран, пленные и дезертиры составили порядка 7-8 миллиона человек. Почему? Ответа нет. За тот же срок потери вермахта — 300 тысяч человек. К началу сентября потери танков вермахта составили порядка 550 единиц, что в 20 раз меньше, чем в Красной армии, а потери боевых самолётов соотносится как 1:14. В сводках командиров о потерях, число пропавших без вести превосходило в 8-11 раз число убитых. Но мы тогда об этом ничего не знали. На вопрос: как же такое случилось? И сейчас нет прямого и правдивого ответа.
Ещё во время войны Твардовский сказал в поэме про бойца: «города сдают солдаты, генералы их берут». Понятно, что лавры в первую очередь достаются тем, кто ближе к командному пункту. На Красной площади нашли последний приют Верховный главнокомандующий и маршалы Победы, а Неизвестный солдат, один из многомиллионной армии безвестных защитников отечества, покоится за поворотом кремлёвской стены, в Александровском саду. В его отдалённости от полководцев есть горькая правда жизни и смерти.
Полководец Суворов сказал: «война не закончится, пока не будет похоронен последний солдат». Война не закончена, война продолжается, потому, что ещё не похоронен последний солдат. Поиском и перезахоронением, этим благородным делом, за свои деньги и свободное от основной работы время, занимаются несколько добровольных поисковых отрядов. Уже найдены и перезахоронены многие тысячи павших бойцов и командиров. Не многим найденным из них, но всё же удалось, установить не только фамилии и имена, но и найти родных, или их родственников, которые теперь знают место их захоронения. Их фамилии уже не числятся в списках без вести пропавших. Честь и хвала этим участникам поисковых отрядов. Большое спасибо им за это дело, и низкий поклон.
Германия по сей день хоронит своих павших воинов. Так у деревни Сологубовка, в районе станции Мга, создан мемориальных комплекс, где перезахоронены останки примерно 60 тысяч солдат Вермахта. Нынешнее немецкое руководство и сейчас продолжает заботиться о своих павших солдатах.
А наше руководство?

12. Первые, после войны, мирные года

 

Жизнь в городе стала входить в русло мирного времени. Народа в городе заметно прибавилось. Ленинградцы возвращаются из эвакуации. Наши соседи по квартире тоже вернулись в свои комнаты. Улицы оживились, народ куда-то спешил, суетился. Трамваи едут переполненными, люди висят на подножках, ребята пристраивались на «колбасу», и между вагонов.
Быстрыми темпами стали восстанавливаться разрушенные дома. На многих стройках работали пленные немцы. На восстановлении разрушенных бомбами домов по нашей улице тоже работали они. Когда мы проходили мимо строительного забора, немцы предлагали нам зажигалки, которые они сделали из гильз патронов, взамен выпрашивали хлеб. Видно их плохо кормили.
В Ленинграде работали коммерческие продовольственные магазины. В них можно было покупать продукты без карточек. Мы редко пользовались этими магазинами, так как маминой зарплаты хватало только на то, что бы выкупить положенные продукты по карточкам. Она часто носила в ломбард какие-то вещи, потом их выкупала, и вновь закладывала. Иногда мама ходила сдавать в приёмный пункт золотые монеты или несколько звеньев массивной, золотой цепочки от карманных часов. Это то, что ещё осталось от бабушкиного наследства. В общем, мама выкручивалась, как могла.
Хотя я и не закончил в сорок пятом году, четвёртый класс, впереди было беззаботное летнее время. Мама купила для меня путёвку на всё лето в пионерский лагерь, который находился не далеко от станции Каннелярви. Лагерь располагался в сосновом лесу, на высоком берегу красивого озера Победа, на противоположном берегу находился одноименный посёлок. Жили мы в каменном двухэтажном здании, как нам говорили, это была дача Монергейма. (в то время он был президентом Финляндии).
Перед самым моим отъездом в лагерь, в Ленинград приехал Женя, после окончания учёбы, в Красном Холму. Он окончил там шестой класс. Пропускной режим в городе ещё не был снят. Поэтому Жене пришлось добираться до Ленинграда на паровозе товарного поезда. Ехал он, как помощник кочегара. Так его устроила тётя Женя. Тётя Женя была очень деятельная женщина, у неё везде были знакомые. Как бы сейчас сказали: «у неё было всё схвачено». Женя сошел с поезда на Московской товарной станции, куда прибыл этот товарный поезд, С товарной станции он спокойно вышел в город, как так там не было КПП, и ни кто не проверял билеты и пропуска. До дома добирался на трамвае. Мы все были очень рады его приезду.
Великая отечественная война закончилась, но вторая мировая война ещё продолжалась. Связанное обязательством, принятым на Ялтинской конференции, руководство страны объявило 8-го августа 1945 года войну Японии. Вероятно, оно боялось, что американцы одни справятся с японцами. Ещё 6-го августа американцы сбросили с самолёта атомную бомбу на город Хиросима. А вторую 9-го, на город Нагасаки. Мгновенно погибло около 340 тысяч мирных жителей, и ещё многие умерли в последствии от лучевой болезни, или остались инвалидами.
Все думали, что война с японцами опять продлится несколько лет. Но успешные действия на территории Маньчжурии, наших, Монгольских и Китайских войск, заставили японское правительство капитулировать. Акт капитуляции японским командованием был подписан 2-го сентября 1945 года. Наши потери составили 12031 человек. Таким образом, вторая мировая война, самая жестокая и кровавая, закончилась. Во вторую мировую войну было вовлечено 72 государства. В странах участвовавших в войне было мобилизовано до 110 миллиона человек. В ходе войны погибло до 55 миллионов человек, в том числе наших граждан около 27 миллионов, то есть почти половина от всех погибших.
Начался учебный 45-46 год. Женя пошел учиться в седьмой класс (не помню, в какую школу). Но потом, когда получил паспорт, решил, пойти работать, И с первого декабря устроился учеником киномеханика в кинотеатр Спартак, а учёбу стал продолжать в вечерней школе рабочей молодёжи (ШРМ). А я вновь пошел в четвёртый класс. В министерстве образования решили организовать школьную систему, как на западе. Разделить школы на мужские и женские. Школу, напротив нашего дома, сделали только для девочек, и, поэтому наш четвертый класс перевели в мужскую школу № 187, которая находилась на улице Чайковского дом № 62 угол Потёмкинского проспекта. Наверное, я повзрослел, потому, что с этого года я стал учиться намного лучше. В дневнике реже стали появляться двойки, но от троек избавиться так и не смог, особенно по русскому и немецкому языкам.
С первых дней я подружился с Виктором Ермиловым, учеником нашего класса. Он был старше меня, а мы с ним старше вех остальных учеников класса. Они называли нас «переростками», но мы на них не обижались. Мне было 13 лет, Виктору-15 лет, а все остальным по 10-11. Я был небольшого роста, худой, и выглядел намного младше своих лет. Дружил я и со многими другими ребятами. Это Борис Новосёлов, Дмитрий Синёв, Эдуард Кейль, Валентин Семиошин, Эдуард Плаксин, Михаил Крылов и Ефим….?
Из преподавателей запомнил немногих. Классного руководителя, она же преподавала нам математику, звали Эдля Лазоревна. По русскому языку и литературе — Елена Ивановна (она была старенькая, и мы её за глаза звали бабуля) а по географии был мужчина с фамилией Химич, имя и отчество не помню.
В четвёртом классе нужно было сдавать четыре выпускных экзамена. Для подготовки к экзаменам, нам выдавали экзаменационные билеты. Я, конечно, готовился к экзаменам, но всё же писал и шпаргалки. Уже три экзамена были успешно сданы. Я шел сдавать последний экзамен по устному русскому языку. Немного волновался, с русским языком я был не в ладах. Но в этот день случилось интересное совпадение, которое помогло мне сдать экзамен отлично. На ходу, наугад я достал из кармана один билет с написанным ответом. Посмотрел на него, это был билет номер 17. Прочитал вопросы и ответы. Пришел в школу. В коридоре у класса уже толпились ученики. Чтобы меньше волноваться я старался сдавать экзамены всегда в первых рядах. Поэтому зашел в класс с первой группой. Подхожу к столу, беру билет, смотрю на номер, и, не верю своим глазам, с радостью говорю: билет № 17. И сразу спрашиваю учительницу: «можно я отвечу без подготовки»? Она как-то странно посмотрела на меня, (я ведь не был отличником) и говорит: «можно, если готов». Шпаргалка мнет не понадобилась. За ответ мне поставили пятёрку.
А на следующий учебный год, наш пятый класс опять перевели в другую мужскую школу № 185 на улице Войнова (Шпалерная) дом № 33. Это был последний перевод нашего класса. В этой школе я учился до 1949 года. В 1946 году Гену записали в первый класс в эту же школу, в которой учился я, для того, чтобы я мог утром отводить его в школу, а после уроков вместе идти домой. У меня всегда было больше уроков, чем у Гены, поэтому он ждал меня во дворе, играя там с ребятами. Иногда мне приходилось даже посещать Генины родительские собрания, когда мама была занята на работе, и не могла сама там присутствовать. Его классная руководительница вначале очень удивлялась моему присутствию, но всё же рассказывала мне про успеваемость и поведение Гены. Вечером, когда приходила мама, я передавал ей всё, что мне говорила про Гену учительница.
Однажды, когда я учился уже в пятом классе, на меня напали на улице хулиганы, они хотели найти и отнять у меня деньги, или, что ни будь ценное. Я тогда шел в булочную за хлебом. Она находилась по улице Салтыкова Щедрина в доме № 7 угол переулка Радищева. Я уже подходил к булочной, когда около дома № 11 меня окружила шпана, намного меня старше. Рядом никого не было, а их было, человек пять, шесть. Они видимо побоялись обыскивать меня на улице, и стали оттеснять меня к дому, а затем затолкали в парадную. В это время, деньги и карточки были у меня в правой руке. Хотя я очень испугался, что они отнимут у меня карточки и деньги, я всё же не растерялся, и не заметно засунул их под ремень брюк. В тёмной парадной они этого не заметили. Один из них приставил к моему животу большей нож, а остальные стали быстро выворачивать мои карманы. В это время на верхнем этаже хлопнула дверь, и кто-то стал спускаться вниз. Испугавшись свидетеля, и не найдя у меня ни чего ценного, ребята бросились бежать на улицу. От пережитого у меня тряслись руки и ноги. Я не пошел в эту булочную, думая, что они будут за мной следить, а медленно поплёлся домой. Успокоившись, я всё же сходил за хлебом, но только в другую булочную.
Время шло, мы вырастали из той одежды, которую носили. Особенно это было заметно на Жене. Ему уже шел восемнадцатый год. Он заметно вырос, возмужал. Он уже стал ухаживать за девушками, и, постепенно, перестал брать меня с собой гулять. Помню, он ухаживал за девушкой по имени Валя. Она работала продавцом в кондитерском отделе гастронома, который находился на углу Литейного проспекта и нашей улицы. Мама купила Жене костюм и ботинки, затем, ближе к осени, пальто. Мне приходилось донашивать то, что Жене было уже мало. А Гене доставалась совсем поношенная одежда, хотя мама и старалась её аккуратно зашивать, либо ставить на ней заплатки, либо вообще перелицовывать. Из двух поношенных рубашек она делала одну приличную. Порой, засиживаясь до поздней ночи. А утром шла не выспавшая на работу.
Что бы помочь маме, мы старались, кое, что делать по дому. Ходили в магазины, ездили на дровяные склады за дровами. Потом их пилили, кололи и укладывали в сарай. Женя хорошо подшивал валенки, а я готовил обед. Обед, это жиденький суп, из одной картошки или из крупы. Иногда варили суп на мясном бульоне. Готовил я и молочный суп, с рисом или с макаронами. На второе была жареная картошка или макароны. А ещё мы должны были убирать в комнате, подметать пол и вытирать мебель. Кроме этого, мы должны были следить за поведением Гены, и помогать ему, делать уроки.
Одно время у ребят была мода носить брюки — клёш. В таких брюках ходили моряки. Ширина штанины брюк в низу достигала сантиметров тридцать, с таким расчётом, что бы она закрывала весь ботинок. Я выпросил у мамы кусок материала, похожей по цвету брюк, вырезал из него нужного размера клин и вшил в свои брюки. Правда я не долго щеголял в них, вскоре мода пошла на очень узкие брюки-дудочки, пришлось брюки опять перешивать.
Весной 1946 года возвращаясь из школы, домой, я увидел маму то же идущую к дому. В руках она держала продовольственную сумку, сшитую из кирзовой «кожи». Она спешила и явно была чем — то расстроена. Увидев меня, она говорит: «пойдем быстрее», и как то странно добавила: «или я купила, что то хорошее, или….». и замолчала. Мы вошли в комнату, она мне и говорит: «помоги открыть сумку». Молния на сумке не открывается. И тут мы увидели, что около бегунка зубцы молнии перевязаны ниткой и поэтому она и не открывалась. Когда перерезали нитку, и открыли сумку, то увидели в ней старую вату и пустые бутылки. Мама зарыдала. Я её стал успокаивать. Принёс воды. А когда она немного успокоилась, рассказала мне, что с ней случилось. «В Кировском универмаге продавали ситец, я становлюсь в очередь. К очереди подходит, прилично одетый мужчина, и предлагает несколько небольших кусков разного материала. Я заинтересовалась. Отошли в сторону, он открыл молнию кирзовой сумки (тогда такие сумки были в моде). У меня загорелись глаза, от увиденного материала. Я да же стала прикидывать, что из них можно сшить, и сколько можно будет выручить от продажи сшитого из этого материала на барахолке. Спросила о цене, он назвал сумму. Я сказала, что очень дорого, он сбросил цену, говоря, что уезжает, и ему срочно нужны деньги. Я сказала, что у меня нет с собой таких денег. Он предложил поехать к дому. Я была, как будто одурманена, поэтому согласилась. Поехали. Недалеко от дома, в Мелитопольском переулке, зашли в парадную, он вновь открыл сумку, и показал отрезы. Я сходила за деньгами. (Эта покупка стоила около трёх тысяч рублей). А на душе как — то не спокойно. Зашли снова в парадную, он опять открывает сумку, и показывает отрезы. Меня мучает сомнение и какое-то нехорошее предчувствие. Вышли на улицу. Стоим, я всё ещё не решаюсь на покупку. Тут он и говорит: «не хочешь брать, не надо, я уезжаю». И тут меня как будто кто-то толкнул. Я отдаю ему деньги, я он мне сумку. Я стала открывать её, она не отрывается, посмотрела кругом, а его уже нигде не видно. Он взял деньги и, даже не стал пересчитывать их, не заметно смылся». Она ещё долго всхлипывала, не могла простить себя за такую оплошность. Я как мог её успокаивал, и чуть позже даже стал её выговаривать: «тебя ведь в парадной могли и убить». А она мне отвечает: «я ведь хотела как лучше».
Лето 1946года я вновь проводил в пионерском лагере в Каннелярви. Только теперь мы жили в деревянных бараках, а столовая была в каменном здании, где я жил в прошлом году. Я был прилежным и активным пионером. Участвовал в создании стенной газеты, был горнистом. Играли в футбол, волейбол, ходили на рыбалку. Однажды с ребятами поймали большую щуку, которую отнесли на кухню. В обед нам дополнительно дали по большому куску рыбы. Интересная была игра в разведчиков. Нужно было найти, спрятанное в лесу, знамя. Увлекательная была экскурсия в посёлок Пушное. Там посетили зверосовхоз, где разводили черно-бурых лис.
В шестом классе один из уроков по географии был связан с топографией — составление планов, изучение условных знаков и глазомерная съёмка. Для выполнения домашнего задания по глазомерной съёмке, я поехал в парк Челюскинцев (Удельный парк). Там выбрал такое место, чтобы на плане можно было условными знаками показать, контур поляны, деревья, кусты, дорожки и клумбу. Из сумки достал приготовленную фанерку с листом бумаги, прикрепил её на пне. По компасу провёл на бумаге линию север-юг. Выбрал масштаб съёмки: один сантиметр — один шаг. Линейку (она была в разрезе виде равностороннего треугольника) направлял на снимаемые предметы, и по ней же откладывал на бумаге расстояние, измеренное до них шагами. Эти предметы, на полученном плане, изображал условными знаками. За эту съёмку я получил оценку пять. Возможно, эти уроки и повлияли на выбор моей будущей специальности.
Несколько лет подряд, меня в классе избирали в состав редколлегии, я неплохо рисовал. Однажды Семиошин, мой сосед по парте, уговорил меня пойти учиться в художественную школу рисования, где занятия проводились по вечерам. Наверное, это была частная, художественная школа художницы Елизаветы Николаевны Званцевой, которая располагалась на углу Таврической и Тверской улицах в доме № 35/1. На вступительном экзамене по рисунку, нам предложили нарисовать простым карандашом, натюрморт — вазу и чайник, которые были установленные на столе. На следующий день мы пришли узнать результаты экзамена по рисунку. Меня зачислили сразу во второй класс, а Семиошина — в первый. Но я тогда полагал, что Семиошин рисует лучше меня. Мы были не согласны с таким решением комиссии, и поэтому не стали ходить на занятия. Потом, да и сейчас, я очень об этом жалею.
Я точно не помню, но мне кажется, что это было в конце весны или в начале лета 1946 года. Военный трибунал Ленинградского округа вынес смертный приговор, через повешенье, немецким офицерам, которые командовали войсками, блокирующими Ленинград. Исполнение приговора трибунала, руководство города решило провести публично. Место казни было выбрано на площади Калинина у кинотеатра Гигант. Тогда ещё памятника Калинину и жилых домов вокруг пощади, не было. На площади было кольцо трамваев 19-го и 25-го маршрутов. В день казни вся площадь была заполнена народом: мальчишки залезали на фонарные столбы и деревья. Много было людей на крыше двух — этажного универмага, который находился напротив кинотеатра. Мы с Женей не могли, конечно, пропустить такое зрелище, и старались пробраться поближе к месту событию, но мы застряли в середине толпы. Виселица была приготовлена на шесть человек.
Вдруг толпа загудела. Это подъехали три грузовые машины и остановились под виселицей. На каждой машине по два осужденных немца. Задний борт машины откинули. Приговорённых к казни немцев поставили у заднего края кузова машины. Руки у них были завязаны за спиной. Накинули петли на шеи. Наш офицер стал читать, вероятно, постановление трибунала. Переводчик переводил текст. Из толпы слышались разные крики: «фашисты, изверги, палачи, убийцы, так вам и надо! Это вам за мужа, за сына, за сестру, за отца, за мать!» Одна часть толпы ликовала, другая молча смотрела и ждала финала. Один немец, не дослушав до конца приговор, что-то крикнул и спрыгнул с машины. Тело его раскачивалось, ударяясь о борт машины. Остальные стояли, опустив головы. Офицер закончил читать. Толпа притихла. Машины тронулись, верёвки потянули тела из машины, оборвав жизни, только что бывших живыми людей. Над площадью, пронёся вздох облегчения. Толпа стала расходиться. Ещё долго их тела качались, как маятники. Трупы висели ещё около недели. Горожане ездили посмотреть на справедливое возмездие, а кто просто из праздного любопытства. И мы тоже ещё раз съездили, чтобы посмотреть поближе на повешенных. Нас удивило то, что они были босиком, кто-то уже снял с них хромовые сапоги.
Женя продолжал работать учеником киномеханика в кинотеатре «Спартак». Ему уже стали доверять самостоятельно, работать в аппаратной. Я стал часто ходить к нему смотреть кинофильмы бесплатно. Что бы попасть в помещение аппаратной, надо было подняться по наружной, железной лестнице со стороны улицы Петра Лаврова. Тогда показывали фильмы: Сильва, Тетка Чарлея, Свинарка и пастух, Волга-Волга, Небесный тихоход. Я сидел в зале на галёрке, или в аппаратной, и смотрел фильмы по несколько раз подряд. Иногда я возвращался домой с Женей поздно вечером, после последнего сеанса.
Не знаю, было ли это на яву, или мне несколько раз снился один и тот же сон. Я встаю с постели, не одеваясь, иду на кухню, открываю окно и вылезаю из него на стену. Я чувствую теплый приятный ветерок. Держась за провода, я иду по стене до окна на лестницу, и тем же путём возвращаюсь обратно Ощущение такое, что я действительно выходил на улицу, и моё тело чувствовало колебание воздуха. А может быть, я был лунатиком?
После окончания десятого класса, приехал в Ленинград Игорь Калинин, сдавать вступительные экзамены. Он благополучно сдал все экзамены в железнодорожный институт, на кафедру тоннельного строительства. Однажды мы с ним решили подняться на смотровую площадку Исаковского собора. Панорама была очень красивая, мы были в восторге. На обратном пути, вместо того, что бы идти, как все, по деревянному настилу, мы пошли прямо по крыше, чтобы сократить путь. В одном месте, нога Игоря провалилась, и он упал на крышу. Оказывается, она была стеклянная. Наверное, мы так и ушли бы не замеченные, если бы не мальчишки, которые, что то бросили в внутрь храма. Нас схватили охранники, и повели в милицейский пикет, который находился внутри собора. Нас куда-то повели, мы, долго спускаясь в подвал по железной лестнице. Наконец, нас посадили за железную решетку. Потом расспрашивали: какая фамилия, где живём и чем занимаемся. И только поздно вечером нас отпустили домой.
Лето 47 года я проводил в пионерском лагере, но не в Каннелярви, а немного дальше к Выборгу. Станция называлась Периярви, это сейчас Кирилловская. Почему — то об этом лагере не осталось, каких либо ярких впечатлений. Помню только, что в лесу было много брусники. В свободное время, я ходил в лес, собирал бруснику, и ссыпал её в наволочку, которую хранил под кроватью. Тогда в пионерский лагерь должны были все привозить своё постельное бельё. К маминому приезду в родительский день, набралось ягод больше ведра. Мама была очень довольна.
16 декабря 1947 году в Ленинграде отменили продовольственные карточки и одновременно провели денежную реформу. До трёх тысяч рублей, меняли один к одному, а если сумма была больше, то тогда — один к десяти. Вклады в сбербанках сохранялись один к одному, до десяти тысяч. Екатерина Павловна до войны имела вклад в сбербанке, к 1948 году на её счету было около четырёх с половиной тысяч рублей. Не помню почему, но наследником признали Женю. На полученные деньги мама купила Жене на толкучке добротное демисезонное пальто и шляпу. И ещё Женя выпросил купить подержанный велосипед. В 48-м году Жене дали отпуск, и он поехал в деревню Большое Мякишево, взяв с собой велосипед. От станции Топорово до деревни он ехал на велосипеде.
Надо сказать, что ещё в 46 году, несмотря на то, что у нас украли все документы о сдаче на хранение радиоприёмника, и ружья, нам вернули только радиоприёмник СИ-235. По правилам военного времени, они в начале войны подлежали сдаче, на хранение в органы милиции. А вот папино ружьё, так и не вернули.
У нас жила некоторое время Ираида Арсеньевна, моя троюродная сестра, она училась на курсах бухгалтеров, и вскоре уехала на работу в Тюмень. Частыми гостями у нас были Москалёвы Юра и Валентина, мои троюродные брат и сестра. А мы с Женей ездили к ним в Пушкин. Жили они на Артиллерийской улице дом № 4., на первом этаже. Их отца Пахома и мать Прасковью, плохо помню. А вот ухажера Валентины, Николая помню, он носил бушлат и тельняшку.
В начале июня 1948 года, после сдачи экзаменов за шестой класс, мама устроила меня работать рабочим в трест ГРИИ. Я попал в бригаду, где техником была Анна Ивановна Шугалей. Мы выполняли детальную съёмку Литейного проспекта, напротив улицы Жуковского. Проработал я, не помню почему, всего только один месяц, а потом поехал на всё отставшее лето в Чамерово, к маминой двоюродной сестре — Анне Николаевне Вашуковой.
Там я познакомился с моим троюродным племянником — Смородиновым Евгением Викторовичем. Он был младше меня на два года. В нашей компании был ещё Толя Харитонов, он жил в деревне Хахелево, за речкой. Между Чамеровым и Хахалевом протекала речка Сыроверка. Она раньше была полноводная, пока на ней стояли мельницы, в Чамерово, и ещё одна ниже по течению в деревне Савино. Сейчас она не широкая и не глубокая. Мы вместе бегали ловить рыбу, купаться в омуте, на этом месте когда-то стояла Москалёвская мельница. Ходили в лес собирать грибы. Однажды к Анне Николаевне приехали погостить Москалёв Юра (наш троюродный брат) и Женя (мой брат). Они починили крышу её дома. Помогали Анна Николаевна заготавливать сено, пилили и кололи дрова. Тогда ещё она держала корову и кур.
Анна Николаевна познакомила меня с дядей Серёжей, по фамилии Тугаринов. Ему было около шестидесяти лет, он работал в колхозе. Я помогал ему строить заборы прогона, он научил меня покрывать дранкой крыши. Иногда он приглашал меня мыться в бане. В помещении бани на земляном полу был сложен очаг из круглых камней, на нём был установлен котёл. Баню топили по — чёрному, то есть там не было трубы, дым выходил в проём двери. Когда вода закипала, пламя гасили и выносили головешки, а камни обливали горячей водой, при открытой двери. Это делалось для того, чтобы с паром улетучилась с камней сажа. После этого можно париться и мыться.
Один раз дядя Серёжа пригласил меня на рыбалку. Мы вышли рано утром, прошагали десять или двенадцать километров и вышли к Рыбинскому водохранилищу, около деревни Противье. Деревня расположена на обрывистом берегу водохранилища. Берег наступал на деревню. Волны подмывали песчаный берег, и уже несколько домов пришлось разобрать, что бы они ни упали в воду, и перенести на другое место. А когда-то эта деревня стояла на берегу реки Мологи.
По пути мы вырезали из орешника хорошие удилища. Дядя Серёжа попросил у его знакомых лодку, и мы поплыли в новое устье реки Сыровёрки, которая когда-то была притоком реки Молога, а теперь впадает в водохранилище. Река Сыровёрка, это та самая река, которая протекает через село Чамерово.
Ловили мы на маленькую блесну с одним крючком. К удилищу привязали волосяную леску, а на другой конец блесну. Такую ловлю, дядя Серёжа называл «подергушка». Блесну вначале держат у поверхности воды, потом удилище опускают к воде. Блесна под углом быстро стремится в низ. Затем удилище подёргивают вверх так, что бы блесна оказалась у поверхности воды, и вновь его опускают. Брал небольшой окунь, грамм по 200-300. Поклёвки следовали одна за другой, и мы быстро натаскали целое ведро.
Были случаи, когда крючок цеплялся за корягу. Что бы отцепить его, у дяди Серёжи было приготовлено кольцо, привязанное шнурком к палке. Кольцо пропускали через удилище и спускали по леске до зацепа. Немного натягивая леску, поднимали и опускали кольцо, ударяли по крючку, пока оно не отцеплялось. Рыба так хорошо клевала, что мне не хотелось прекращать ловить. Дядя Серёжа говорит: «хватит, оставь на следующий раз». Мы собрались в обратный путь.
Вышли из речки в водохранилище, а там нас встретил сильный боковой ветер и гнал на нас большие волны, с белыми барашками. Приходилось часто поворачивать лодку носом навстречу к волнам, что бы вода ни переливалась за борт. А утром ветра совсем не было. Я сидел на вёслах, и мне с большим трудом удавалось, справлялся с лодкой. Нам нужно было скорее добраться до леса затопленного водой, и спрятаться в нём от ветра. В лесу волны, хотя и были бес барашек, но нашу лодку то поднимало, то опускало, как на качелях. Лодка стала натыкаться на пни, на утопленные деревья, да и вёслами не удобно грести — мешали деревья. Пришлось мне спуститься в воду, она доходила мне до пояса. Лодка немного приподнялась над водой, и я тащил её, спотыкаясь о пни и затопленные брёвна. Когда затопленный лес закончился, я сел в лодку, и стал снова бороться с волнами. Только к вечеру мы добрались до деревни. Я очень устал, на руках образовались кровавые мозоли. У знакомых мы поели и легли спать. Я сразу же уснул, как убитый. А дядя Серёжа ещё почистил рыбу и посолил её, что бы она ни испортилась. Рано утром дядя Серёжа разбудил меня, и мы бодрым шагом пошли в Чамерово.
Мы ещё раз ходили с дядей Серёжей на рыбалку, но не так далеко. На реке Сыровёрке была мельничная плотина, около деревни Савино. Там мы поймали кроме мелких плотвиц и окуней ещё щуку и судака, весом больше килограмма каждая.
Анне Николаевне выделили делянку для покоса в лесу у деревни Ульяниха. Это километра три-четыре от Чамерова. Делянка оказалась достаточно большой поляной, но порошей кустами, вокруг которых была хорошая трава. Сначала скосили траву на поляне, а потом косили в кустах, и вытаскивали траву на просушку на поляну. У нас получились два небольших стога.
Лето быстро пролетело, пора собираться и уезжать в Ленинград.
Не заметно для меня, но интерес к противоположному полу, начал проявляться. Не все девушки, с которыми мы играли во дворе, мне нравились, но и какой-то определённой то же не было. Как-то мы с Виктором, в солнечный весенний день стали зеркалом запускать зайчиков в классы женской школы, которая была напротив нашего дома. На переменках девочки открывали окна класса для проветривания, и махали нам руками. А мы рассматривали их в бинокль. На следующий день девушки принесли бинокль, и на обратной стороне стула, написали мелом «как вас зовут?». Мы ответили, написав имена на фанерке. Наверное, девчонки очень шумели, потому, что появились учителя, нам погрозили, и закрыли окно. На этом переписка закончилась. В общем, продолжение не получилось.
Однажды, в канун нового года, ребят нашей школы, пригласили меня на танцы в женскую школу, которая находилась на улице Каляева. Я не хотел идти, так как не умел танцевать, да и не в чём было идти. Ботинки были дырявые. Но, Виктор и другие одноклассники, уговорили меня. Мне пришлось надеть мамины резиновые сапоги, прикрыв голенища брюками. Ребята сразу же оставили меня одного, уйдя к своим знакомым девушкам. Я стоял у окна, смотрел, как все танцуют. На меня ни кто не обращал, ни какого внимания. Мне было стыдно за свой внешний вид. Проклиная себя, что согласился на уговоры, я не заметно ушел домой один.
Виктор Ермилов жил на улице Чайковского дом № 42 квартира № 1. Его родители занимали одну комнату метров двадцать в коммунальной квартире. В этой комнате, кроме родителей, жили ещё его дедушка с бабушкой, брат Валентин и сестра Лиза, которые были самая младшая. Виктор хорошо играл на гитаре, он мог на слух повторить услышанную мелодию. Я то же пытался играть на гитаре, но у меня не было слуха. И всё же по самоучителю я разучил несколько русских песен. Позже, была ещё попытка научиться играть на трубе. Я записался в кружек духовых инструментов, который был в дворце пионеров, мне выдали трубу, и мы с Виктором пытались научиться играть. А когда Виктора призвали в армию, я забросил эти занятия.
Увлёкся я и радио делом, В журнале радио, прочитал статью, как сделать электропроигрыватель. Там же были электрическая и монтажная схемы. Осталось купить детали: моторчик, динамик, трансформатор, адаптер, сопротивления и конденсаторы и радио лампы. И ещё найти ящик от патефона. Потом всё собрать, согласно монтажной схеме, и припаять детали. Получилось не очень красиво, но ребята было в восторге, так как ещё не у кого не было электропроигрывателя.
Весной 1948 года, наша компания: я, Виктор, Борис и Ефим, задумали отметить праздник пасхи, «по взрослому». Решили собирать деньги на бутылку водки, а закуску каждый должен был принести, что сможет из дома. Меня выбрали казначеем. В течение двух месяцев ребята приносили мне, всякую мелочь, которая оставалась от покупок, поручаемых родителями. Я аккуратно фиксировал поступление денег в специальную тетрадь.
Наступил день пасхи. Утром мы собрались, как заговорщики, у каждого пакет с едой. За водкой послали Виктора, как самого старшего. Выпить решили в Таврическом саду. Пошли к саду. Сад был закрыт на просушку. Мы перелезли через металлическую ограду. Расположились, под каким то навесом, который остался от старых строений. Стакан был один. Наливали по пол стакана. Пили по очереди. Первым, конечно, Виктор, как самый опытный, он уже не раз выпивал. Он ещё и курил. А я пил первый раз. Пью, противно, ели проглотил. Виктор суёт в рот солёный огурец. В желудке стало тепло. Допили отставшую водку, съели всю принесённую еду. Выходим из сада. Благополучно перелезли через ограду. Пошли к кинотеатру Спартак. Меня развезло. Ребята куда то пропали. Я прислонился на корточках к стене, и заснул. Меня разбудил мужской голос: «проснись парень, ты, что пьяный?». Я встал и почему-то ответил: да. Этот же голос в ответ: «тогда иди домой». Как домой пришел, не помню. Дома никого не было. Я скорее улегся в кровать. Утром мама меня только и спросила: «ты не заболел?». Я ответил: «нет». Либо она действительно ни чего не заметила, либо сделала невинный вид. Когда наследующий день я встретился с ребятами в школе, то сказал им, что водку пить я больше не буду. Это слово я держал, наверное, до 52-53 года.
Родители Виктора каждое лето направлялись от завода работать в подсобное хозяйство. После войны все крупные предприятия должны были иметь подсобные хозяйства, для обеспечения своих столовых продуктами. Однажды, это было осенью 1948 года, Виктор пригласил меня поехать к его родителям в Лемболово за грибами. Подсобное хозяйство находилось в пяти километрах западнее от станции Лемболово Правильнее сказать не от станции, а от остановки. Там где останавливался паровоз, стоял лишь один столб с дощечкой, на которой было написано — Лемболово. Вокруг не было никаких строений. Платформы тоже не было. Кругом лес.
Поезд остановился, мы спрыгнули со ступеней на насыпь, и пошли по заросшей дорожке в лес. Минут через сорок выходим из леса на шоссейную дорогу. Переходим её, и идём по хорошо накатанной лесной дороге, ещё минут десять. Слева показалась землянка, сохранившая ещё с войны. Землянка сделана в склоне возвышенности. На дорогу обращены два окна, а по середине дверь. Внутри сухо и уютно. Топилась плита, вдоль стен деревянные нары, у окна стоял стол и несколько табуреток. С родителями я был уже знаком. Нас ждали. На столе был приготовлен ужин. Мы плотно поели и улеглись спать.
Утром сходили за грибами. Каждый нашел штук по двадцать белых грибов. После обеда, нас послали к роднику за водой. Недалеко от него стоял финский двухэтажный дом. В нем жили постоянные работники этого подсобного хозяйства. У родника встретили девушку. Виктор познакомил меня с ней, её звали Зоей. Мы договорились, что через час встретится у озера, Озеро было небольшое с заболоченными берегами. В воду можно было входить только с мостиков, на них мы и загорали. Потом мы пошли в лес, где мне показали заброшенный фундамент финского дома, а не далеко от него поляну, на которой росла одичавшая клубника. Мне пришлось уехать вечером в Ленинград, так как я боялся, что мои грибы испортятся.
До начала учебного года, я ещё несколько раз ездил с Виктором в Лемболово. Втроём беззаботно проводили время. Однажды Виктор сводил нас к лесному озеру, до которого нужно было идти километра четыре. Оно было очень красивое.
Седьмой класс я так и не закончил. В феврале или в марте 1949 года, я простудился. Врачи определили крупозное воспаление легких, и что вновь открылись очаги туберкулёза. Меня положили в НИИ фтизиопульманологии на Лиговском проспекте дом № 2, где я и пролежал до конца мая месяца. Мне хотели сделать какую-то операцию, но потом отменили её.
Не успел я выписаться из больницы, как меня вызвали в военкомат, и отправили на медицинскую комиссию, она проходила в помещении Дома обороны, на набережной Фонтанки дом № 9, недалеко от цирка. Комиссию прошли все вызванные ребята, но результата нам не сказали.
За третью и четвёртую четверти меня естественно не аттестовали, и я остался в седьмом классе на второй год.
Пока я валялся на койке, Женю призвали в армию. Его направили, служил в десантные войска, часть его располагалась на Украине около города Кривой Рог.
Гена отдыхал в пионерском лагере, который находился в районе станции Суйда, Я часто приезжал к нему по родительским дням, вместо мамы, пока не уехал в Чамерово. Мама решила, что мне нужно быть на свежем воздухе и попить парного молока, что бы поправиться. Остаток лета я провёл в Чамерове, помогая Анне Николаевне по хозяйству: пилил и колол дрова. Ходили с ней в лес заготавливать для коровы сено.
Когда, в августе, я приехал в город, меня вновь вызвали в военкомат. Снова прошел медицинскую комиссию. Я думал, что меня призовут в армию, но мне выдали белый билет, то есть признали не годным к строевой службе.
Я посоветовался с мамой, и мы решили, что я пойду работать, а вечером буду учиться в школе рабочей молодёжи.
Первого сентября 1949 года меня мама привела в трест Геодезических работ и инженерных изысканий (ГРИИ). В отделе кадров меня оформили в отдел детальных съёмок № 6, на должность старшего рабочего на полевые работы, с тарифной ставкой 305 рублей и со сдельной оплатой труда. Начальником этого отдела был Тёмкин Михаил Захарович.
Первый рабочий день прошел в какой-то суете, в начале писал автобиографию, потом читал книжку о технике безопасности. Встретился с А. Н. Шугалей, с которой я работал в прошлом году, она меня то же узнала. После обеденного перерыва, меня отпустили домой. Дома собрал книги и тетради, и пошел в школу. Так я стал работать рабочим, и одновременно был учеником седьмого класса. Школа рабочей молодёжи № 82, располагалась на углу Чайковской и Потёмкинской улиц. Это в том же здании, где я учился один год в четвёртом классе.
Так закончилось моё детство, и я вступил на путь к взрослой жизни.

 

Заключение

 

Вы прочитали то, что долгое время хранила моя память. События, которые запомнились в моей голове, и судьбоносные события, происходящие вокруг нас, в городе и стране я старался изобразить так, чтобы показать их взаимную связь. Естественно, что к моим воспоминаниям, добавлены те события, о которых в то время я не мог знать. Они взяты из книг, газет и скупых рассказов моей мамы и родственников. Всё, что я написал, это не художественное произведение. Это отдельные эпизоды, при изложении которых, я старался соблюдать последовательность и хронологию. Я уже несколько раз всё перечитывал, исправлял неточности, орфографию, дополнял новым материалом и исключал ошибочно записанные сведения. Например: перепутал, (надо же такое случится), день смерти мамы, или написал, что смотрел до войны фильм Кубанские казаки, который вышел на экраны после войны. Память не вечна, но она может изменять, особенно пожилому человеку, поэтому и важны своевременно сделанные записи событий. Хорошо помогли мне воспоминания родственников, фотографии и надписи на них. Особенно, когда на них указана фамилия, имя, отчество, дата и место где сделан снимок.
К сожалению, мы не знаем своих предков, и даже многих родственников, а это не хорошо. А ведь среди них были зажиточные крестьяне, купцы, мельники, священники и военные. В двадцатом веке было много учителей: начальных классов, русского языка, физике, биологии. Среди родственников есть медики, юристы, артист и детский писатель, много офицеров и даже, к сожалению рано ушедший из жизни, генерал генштаба. Всех нас: Москалёвых, Ступненковых, Хохловых, Чумиковых, Смородиновых, Петуховых, Клюевых, Бажановых, Жуковых, Ореховых, Королёвых, Суботиных, Биялт, Фоминых, и ещё многих, объединяют Москалёвы Семён и Василиса. Это наши общие предки, эта та семейная пара, которая всех нас объединяет по крови. Мне они приходятся прадедом и прабабкой. Более глубоких наших корней, пока я не знаю.
Чтобы составить родословную, нужно ещё долго изучать имеющие источники в архивах. Чтобы решить эту не простую задачу по родословной, необходимо объединение усилий заинтересованных в этом родственников. К сожалению, многие документы утеряны в революцию, при разрушении церквей и во время второй мировой войны. Да и после войны много утрачено, когда архивы были обязаны сдавать макулатуру.
Здесь я пишу в основном о себе: о детстве, о военном времени и после военном периоде жизни. Мало написано о родителях, о родственниках, о братьях, и самых близких двоюродных братьях. Сведения о военных действиях, статистика о погибших и захороненных, о количестве упавших на город бомб и снарядов и другие, взяты из доступной литературы: книг и журналов. К сожалению, в разных источниках, они различны. Многое не сохранилось в моей памяти. Хотелось бы этот пробел дополнить.
Я обращаюсь ко всем: если можете, помогите мне это сделать. Кроме того, выскажите свои замечания по содержанию, стилю и орфографии. Может я, много уделил внимания описанию военным действиям? Судить вам.
Продолжать ли дальше описывать мою жизнь? Не знаю. То, что у меня получилось, я назвал «Воспоминание и рассуждения». Это общее название. Далее идёт «Семейная хроника, детство и юность». Вероятно, это подразумевает, что будет продолжение. Будет ли? Наверное, многое будет, зависит и от ваших отзывов, и времени.
И ещё, хочу приобрести планшетный и плёночный сканер, что бы вставить в текст фотографии.

С уважением, Валерий Ступненков.

2009 — 2012 годы.
г. Санкт-Петербург

 

Литература

 

1. Владимир Бешанов Ленинградская оборона
2. Владимир Мединский Война
3. Наталья Нарочинская За что и с кем мы воевали
4. А.Н.Бусырёв Бойцы Выборгской стороны
5. Сергей Толокнов Бой за остров Сухо
6. Хассо Г. Стахов Трагедия на Неве
7. Лев Лурье Ленинградский фронт
8. Д.М.Проэктор Фашизм: путь агрессии и гибели
9. О.М.Смирнов По сигналу воздушной тревоги
10. А. В. Буров Блокада. День за днём
11. П.Н.Поспелов Великая отечественная война Советского Союза
12. Павел Лунницкий Ленинград действует
13. Б.Е.Столпнер Ополченцы
14. Антонина Масловская Блокадная тетрадь
15. Аделанда Котовщикова Старинные часы
16. Е.А.Пешеходько Великая отечественная война 1941-1945 гг.

 

Эпиграфы для книги — «Семейная хроника, детство и юность».

 

Введение

Не роман, и даже не повесть
Свои воспоминания пишу.
(Для вас, наверное, это новость.)
Здесь всё, что в голове ношу.
1.
О, предки! Где ваши души?
Они ведь в небесах живут?
Найти б то место, где кости ваши
В сырой земле давно гниют.
2.
Милое детское племя
Всё тебе хочется знать.
Ты безвозвратно торопишь время,
Ч то бы скорее взрослым стать.
3.
Война безумная, жестокая была,
К людским страданиям не внимала,
Калеча души, семьи и тела,
Саваном многих укрывала.
4.
Блокад города. Вокруг кольцо
Как будто — бы высокая ограда.
Для жизни детям, стариками, всего
Кусочек хлеба, как высокая награда.
5.
Весна пришла, а с ней тепло.
Проснулась природа и трава.
Да, нам, наверно, очень повезло:
Везде растёт зелёная еда.

 

6.
День настал. Мы вырвались из окружения.
На помощь нам спасительная Ладога пришла.
Нет на ней препятствий, нет и ограждения.
Боялись лишь обстрела и авиации врага.
7.
Чужой уральский город,
Как жить мы будем здесь?
Да. Ждёт нас снова голод
И нечего нам будет есть.
8.
В маленькой комнате тесно,
Но всё же живёт здесь родня,
Ничто не бывает вечно,
Не миновать нам разлуки дня.
9.
Снова я в деревне
В кругу ребят опять.
Но только я впервые
Здесь буду зимовать.
10.
Здравствуй мой родной
Славный Ленинград.
Ты испытан жестокой войной.
Ты достоин высоких наград.
11.
День Победы настал долгожданный.
Народ на улицах, большой салют.
Праздник для всех желанный,
Ликует народ, и всюду поют.

 

12.
Мирное время. Оно какое?
Нужно привыкнуть к нему.
Конечно, оно золотое.
Торопить я его не хочу.

 

Заключение.

Книгу Вы прочитали.
Вам о ней и судить.
Если возникло чувство печали,
Значит, смогли Вы войну пережить.

 

* * *

Стихи

 

Осень

2012г.

Сижу я и тенистого пруда.
На мелкий дождь совсем не обращая.
Я часто прихожу сюда,
О тёплом времени мечтая.

Вода пруда покрылась листвою.
Вдруг, лучик солнца, от воды мелькнул,
Как будто он заигрывал со мною.
К реальной жизни мысли повернул.

 

А ведь была, как будто бы вчера,
Весна, которую всю зиму ждали.
Она ушла, ушли и вечера,
С теплом, которого мы долго ждали.

 

Осень с переменчивой погодой
Сменила лето уже в который раз.
Как всё продуманно природой.
Но нашу жизнь живём мы только раз.

 

На день рождения Марины К.

10 09. 2012г.

 

На свет ты появилась от любви.
Хотя родители и были не богаты,
Они рождению твоему очень были рады.
От счастья пели словно соловьи.

 

Жила ты окруженная заботой.
Родители старались, что бы ты
Не была охвачена тревогой,
И чтобы все исполнились мечты.

 

Сегодня, в день рождения, возвращаясь
В воспоминание прожитым годам,
Сказать ты можешь честно нам,
Всё было: счастье, горе, и жила влюбляясь.

 

Память погибшему отцу.

17.10.2012г.

 

Что для Вас значит 17 октября?
Середина второго осеннего месяца.
Простая, наверное, дата календаря.
В этот день, на фронте, убили моего отца.

Сказали бы тогда, прошедшие дороги ада,
Как погиб солдат: В атаку он бежал,
Иль на позиции своей, от разорвавшего снаряда,
Мгновенно был убит, или ещё страдал.

 

Ещё могли сказать: где похоронен он,
Сырая ли земля, иль чистенький песок.
А я бы заказал церковный громкий звон,
И посадил бы у могилы молодой дубок

 

Со дня того лет семьдесят уже прошло
Многих нет, прошедших ад кровавый.
Густым бурьяном поле битвы поросло,
Да липы ствол израненный стоит корявый.

 

На месте тех боёв ожесточенных,
Необходимо посадить фруктовый сад,
Что бы могли родные всех погибших,
Встречаться с душами, лежащих здесь солдат.

 

Как тихо в этом было бы саду,
Лишь на ветру деревья шевелили бы ветвями
И ничто не напоминало бы борьбу
Двух армий, и поля покрытые телами.

 

Отец! Все близкие тебе родные:
Мать, жена и двое сыновей твоих
Ушли, уже давно, в миры иные.
Остался я один. Теперь я должен жить за них.

 

Твои сыновья на ногах твёрдо стояли,
И дети их сейчас хорошо живут.
Отцами внуки твои стали,
А внучку бабушкой уже зовут.

 

Пока живу я, буду приходить туда,
Где шли бои, где гибли такие же, как ты, отцы.
И буду у могилы поминать тебя всегда,
У той, большой, где похоронены без имени бойцы.

 

Братская могила.

17.10.2012г.

 

Сегодня посетил я братскую могилу
На склоне Пулковских высот.
Но вот беда: к могиле подойти я не могу.
Изрыто всё. Работы здесь невпроворот.

 

Как понял я, идёт благоустройство.
Могилу всю в порядок приведут.
А в юбилейный день здесь будет торжество,
И ветеранов на машинах привезут.

 

Как мало стало ветеранов приходить.
Жизнь берёт своё. Когда умрут последние бойцы,
Внуки их, к могилам безымянным, будут приносить,
Как символ жизни, красивые, весенние цветы.

 

Молча вспомнят, как досталась всем победа,
Да принесут ещё с собой потёртый, старенький портрет,
Погибшего тогда, в бою жестоком, беда,
Что б передать ему, от всех родных, привет.

 

Большая братская могила
Не может ничего нам рассказать,
Как похоронная команда хоронила.
Наспех всех, чтобы скорее закопать?

 

Может быть, их ровными рядами клали
На дно. А там лежал уж целый взвод,
И лица их прострелянной шинелью покрывали.
Зароют скоро, ещё одну могилу, у Пулковских высот.

 

Сколько могил на склоне? Никто их не считал.
Не все бойцы похоронены в «общаге».
Где стоял он насмерть, там он и упал.
Много павших ещё находят , то в воронке, то в овраге.

О грустном больше думать мы не будем,
А низко головы свои склоним,
О подвигах бойцов, на поле ратном, не забудем
О ранней гибели, их в бою, скорбим.

День ангела Людмилы

29. 09. 2012г.

Мы верим все в свою судьбу.
У каждого она своя.
Ты жизнь свою доверила супругу,
А жизнь его теперь твоя.

Кроме этой не ясной судьбы,
Есть ещё ангелы, у каждого свой.
Тебя брызги святой окропили водой,
Что бы судьба твоя была не плохой.

Судьбу изменить не можем мы,
Как бы не крутилась она.
Молю тебя я ангела Людмилы:
Люби её, и сохрани на многие года.